Миша встал, как был в трусах, сел за стол, смахнул пыль с клавиатуры, положил руки на клавиши. Пальцы его напряженно замерли на несколько секунд, затем выстрелили короткую, звонкую очередь. На белом листе появилась надпись:
«ТАЙНЫ ЖИВОПИСИ»
киносценарий
Комната. В полумраке едва видны несколько стульев вдоль стены, контуры четырех людских фигур.
Сергей. Свет поярче?
Вадим. Нет. Оставь. Так лучше.
Таня. Интим!
Марина. Сейчас что-то будет.
Короткая пауза. Слышен звук двигаемого стула, возня.
Сергей. Не слишком затянуто выходит?
Вадим. Сойдет для начала.
Таня. Так все же, трагедия или комедия?
Вадим. Драма.
Сергей. Драма? Это слово не говорит ничего. Просто история.
Вадим. Ничего. Слишком много. Какая разница?
Камера наезжает на Вадима, так что источник света, слабая, прикрытая абажуром лампа, находится сзади, и голова — лишь контур в красно-оранжевом ореоле. Так она медленно движется от актера к актеру на протяжении всей сцены.
Сергей. И все-таки…
Вадим. Трагедия и комедия — это условность. Все зависит от чувства юмора.
Таня. Автора?
Вадим. Актеров.
Марина. Оригинально.
Сергей. Ничего святого?
Вадим. Почему бы нет?
Сергей. Ты собираешься смеяться над Ромео?
Вадим. Почему бы нет?
Таня. Любовь…
Вадим. Страсть. Только страсть убивает. А любовь заставляет расти. А Шекспир был веселый человек. Ты согласна?
Марина. Хорошо. Страсть, смерть, любовь, измена… Отношения мужчины и женщины. Как всегда. Это вечная тема.
Сергей. Просто люди похожи. И мы играем в одно и тоже. Только по разному.
Таня. Штампы, штампы… Ты был прав. Что, опять треугольник?
Вадим. Может быть. Может быть нет. Хочешь, мы сделаем круг?
Сергей. Это будет забавно. А финал? Хочешь хороший финал? Ты и я, на арене, как? Чем тебе не круг? Мы выходим на цирковую арену в костюме клоунов, почти как у Феллини, только наоборот, не уходим, а выходим и кланяемся публике. Не конец, вроде, а как бы начало. Круг. Как?
Вадим. Финала нет.
Таня. Как нет?
Вадим. Нет. Финала нет. Нет автора и нет финала. Мы — сами себе хозяева. И пусть оно идет, как идет.
Сергей. Вот как! Без финала, значит?
Вадим. Без финала.
Марина. Ясно. И что же нам делать?
Вадим. Жить.
Ночь. Город. Он сел на место у окна, благо в полупустом вагоне таких мест было полно, и в пыльном стекле увидел свое лицо. Трамвай 26-го маршрута, Московский вокзал — 4-й Нагорный микрорайон, предпоследний, последний будет через полчаса, в начале одиннадцатого. Вагон чуть качнулся назад, задребезжал и тронулся с места. Вместе с ним тронулось и лицо, или тот мир, что снаружи. Сквозь лицо проплыла, исчезая в темное, безмолвное никуда, опустевшая остановка с еще работающим металлическим киоском, заставленным сигаретами и пивом, несколько изогнутых стволов деревьев, досчатый забор, стена. Трамвай постепенно набирал скорость. В общем, это было достаточно обычное, не примечательное лицо — широкое, но не слишком, после двадцати у него начали расти скулы, отчего само лицо стало приобретать некую взрослую матерость, челюсть стала более массивной, что ему очень не нравилось, правильные черты, высокий лоб, немного крупноватый нос, что еще было терпимо, таких лиц — тысячи. Трамвай повернул, и на фоне лица поплыли яркие неоновые огни и витрины.
Он любил это время — ночь и город. Удивительное, фантастическое, немыслимое сочетание пустоты, пространства, тишины и движения. Странный, ирреальный мир, где за внешним сонным, умиротворенным спокойствием всегда что-то меняется. Конечно, ночь — это всегда прежде всего страх. Страх случайных прохожих и пьяных компаний, страх неизвестности, страх пустых дворов и подъездов, особенно в старых кварталах, где дома, построенные еще в прошлом веке, выглядят как-то особенно мрачно именно ночью. Но это не только страх. И не только усталость или голод после рабочего дня, когда ты едешь домой, мечтая лишь об ужине и постели. Ночь — это еще и вдохновение. Вдохновение от звезд, от Луны, от зажженных окон, которых — тысячи и сотни тысяч, от фонарей и редких автомобилей, и еще когда за кладбищенской оградой поют в ветвях соловьи, а это как раз сейчас, в мае, или когда в июне убаюкивающе стрекочут сверчки, или когда стук чьих-то каблуков по асфальту вырывает тебя из сна и ты лежишь где-то после полуночи и слушаешь, быть может, обрывок тихого разговора двоих под твоим окном. Это — вдохновение. Это ожидание чуда, потому что ночью всегда что-то происходит, что-то случайное, хорошее или плохое, это вера в завтрашний день и надежда на что-то лучшее. Это — ночь в большом городе.
Она зашла на Стрелке, у моста, быстро, легко, как бабочка вспорхнула, он успел увидеть лишь ее профиль, мельком, на какую-то секунду, и еще стройную фигуру, облаченную в недорогую коричневую куртку и синие джинсы, а потом только волосы, копна густых, длинных, вьющихся волос цвета спелого лимона, в них слышался запах земляники и ландышей, и еще чего-то незнакомого, легкого, неуловимого, несильный запах, почти незаметный, ровно настолько, чтобы окутать тебя только когда ты стоишь с девушкой лицом к лицу, или как сейчас, непроизвольно, тайком окунаешься в него сам…
«И еще ночь — это любовь, — подумал он, — Конечно, куда без нее?.. Сколько людей сейчас соединяются в экстазе? Для кого-то это, конечно, просто секс и удовольствие, для кого-то — привязанность, страсть, жадность или что-то еще. Для кого-то — любовь. И это тоже — ночь в большом городе».
Трамвай переехал через мост и начал натужно вбираться в гору. И тогда девушка, та самая, сидящая перед ним, обернулась.
— Простите, Вы не подскажите, когда будет улица Генкиной?
— Генкиной? — лицо Миши напряглось от умственной работы, затем озарилось виноватой улыбкой, — А это где вообще?
— Где-то в центре, — секунду она смотрит куда-то в сторону, в пространство, задумавшись, затем вновь поднимает глаза на него. Хвойный лес в солнечную погоду — такие были у нее глаза, зеленые, темные, но не слишком. Она могла бы быть колдуньей. — Там еще какая-то телефонная служба. С вышкой.
— Генкиной, Генкиной… А! Да, знаю. Этот трамвай туда не идет.
— Да? — на лице девушки появилось замешательство.
— Да. Он идет по Бекетова. А Генкиной — это возле оперного театра.
— Что же мне делать?
— Вам можно выйти. На следующей остановке, например. И пересесть на двадцать седьмой.
— Двадцать седьмой… — эхом повторила она, — Хорошо.
Потом была остановка, и она вышла. И, выходя, у самых дверей, обернулась. Миша смотрел на нее, поймал ее взгляд, улыбнулся, и она улыбнулась в ответ. А когда двери вот-вот готовы были закрыться, он выскочил следом.
— Поздно уже. Темно, — запыхавшись, выпалил он, — Можно я Вас провожу.
Тяжелое громыхание уходящего трамвая помешал ей ответить. Она рассмеялась и просто кивнула.
— Меня Миша зовут.
Девушка протянула руку.
— Лена.
— Вы не подумайте чего…
— Давай на ты!
Потом они шли по тротуару и разговаривали.
— Так я голос и сорвала, — рассказывала Лена, — Холодно в зале было. Не топили, и зачем только понадобилась эта репетиция? Он ко мне за кулисами подошел еще и говорит «Надо же, как это ты спела хорошо в конце, с надрывом таким, здорово!», а я ему уже ответить ничего не могу, сижу, слезы по щекам градом. Подруга тогда до дома довела. Так с тех пор больше на сцене не пела. У него на следующий год еще одна девчонка в хоре голос сорвала, так же примерно, родители в суд подали, он из школы ушел.
— Да… — Миша кивнул, — А твои что судиться не стали?
— Они не знали, что можно. Мама очень переживала. Голос — это тоже собственность, только мы этого не понимали. Кстати, мы почти пришли. Вот в том доме живет моя тетя. Тетя Люба. Я вообще пятый раз здесь.
— Не страшно вот так, по ночам одной ездить? В чужом городе?
— Нет, — улыбнулась она, — У себя дома я полгода в секцию каратэ ходила. Оранжевый пояс. Не бог весть что, конечно, но все же…
— Да? Хм… Ты интересный человек, Лена.
— Ты тоже, Миша. Спасибо. Я узнала сегодня много нового.
— Мне очень понравились твои стихи. Правда. Нет, правда, очень понравились! Я очень хочу услышать, как ты поешь.
Она покраснела.
— Сейчас уже не то.
— Все равно. Давай как-нибудь встретимся! Можно, я позвоню?
— Звони. Я здесь теперь долго жить буду.
