Ответа не последовало.
— Там нет никого, — объяснил доброжелательный Платонов.
— Скажите, чтобы там впредь всегда был радист, — непонятно, к кому конкретно обращаясь, сказал Геннадий. — Репетиции обязательны для всех.
И он уже снова встал и, не замечая недоверчивых взглядов, словно их не было и не могло быть, словно это был его театр, которым он давно и по праву руководил, — прошелся по сцене и начал монолог, сопровождая его странными движениями, пантомимой: придут критики, все нам объяснят… Продолжаем! Алла… как вас по отчеству?
— Романовна.
— Прекрасно! Идите, куда же вы ушли! Олег Петрович! Что там у нас дальше?
— Половина четвертого, — сказала девушка-помреж.
— Товарищи, товарищи, — поднялся актер, до сих пор незаметно сидевший среди других, — деньги на экскурсию кто еще не сдавал?
В тесной актерской раздевалке Геннадий лицом к лицу столкнулся с Аллой, Аллой Романовной, и одновременно с незнакомым молодым человеком, подававшим ей пальто. «Простите», — сказал молодой человек, нечаянно задев Геннадия локтем. И отчего-то смутились все трое.
Потом они вышли — Алла и ее спутник, оба молодые, красивые, в кожаных длинных пальто, с этой одинаковостью, от которой веяло благополучием и здоровьем. Недоставало еще, чтобы они сели в машину и уехали в другую, неведомую жизнь. И так оно именно и случилось. Геннадий и вышедший за ним па улицу Олег проводили взглядом желтенькие «Жигули».
— Это муж ее, — сообщил Олег. — Он у нее какой-то физик или химик. А папа — директор универмага, вот так! Ты опоздал, старик… А впрочем, кто знает! — Олег дружески подтолкнул его локтем.
Прошла Арсеньева. Улыбнулась, кивнула.
Прошли Платонов с женой.
Олег остановил такси, спросил:
— Тебя подвезти? Я — на телевидение, это мимо… — И уехал, не получив ответа.
…В «стекляшке» напротив театра кормили сардельками и кефиром. Геннадий взял и то и другое. Бутылку кефира выпил сразу, стакан за стаканом.
Он сидел в одиночестве за свободным столиком, медленно управляясь с сардельками, глядя куда-то вдаль, все еще с
— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде… словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа…» Идите сюда! — схватил он за руку Аллу. — Повторяйте! «Уже тысячи веков…»
— «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа», — проговорила, пожав плечами, Алла.
— «На лугу уже не просыпаются с криком журавли…» — он остановился. — Мы их пустим тут обоих, по очереди! Треплев в костюме Пьеро, пантомима, он помогает ей читать этот монолог! Сделаем диалог. Чехов, я думаю, на нас не обидится… Что? — ему послышалась чья-то реплика. — И тогда еще обидней поведение матери, ее эти реплики насчет декадентства и вся эта сытая пошлость, правильно? — он обращался к Арсеньевой, угадывая в ней оппонента.
— А что же это, по-вашему? — спросила Арсеньева. — Не декадентство, что ли?
— Правильно! — взметнулся Геннадий. — Вот вы так и будете считать, вы, Аркадина, это ваше искреннее убеждение!
— А зритель?
— Что зритель?
— Хотелось бы знать вашу идею. О чем вы собираетесь ставить спектакль? Все-таки интересно.
— Зачем вам, Зинаида Николаевна? — сказал Геннадий. — Рассказывать идею.
Вот сделаем с вами гениальный спектакль, выключенным зрением и слухом, которых почти не касалось происходящее рядом — ни чье-то мимолетное приветствие (вошел кто-то из своих, театральных), ни даже посягательство на свободное место за столиком — здесь устроилась какая-то девушка, тоже с сардельками и кефиром.
Слух его различал сейчас, словно ловил в эфире, одну только странную ускользающую мелодию. И затем — все отчетливее — голоса.
— «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде… словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли», — говорил женский голос, а мужской отзывался ему: — «Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь…»
Геннадий медленно жевал, прислушиваясь.
— Вы что-то хотели сказать? — произнес женский голос рядом. Девушка, соседка за столом, смотрела на Геннадия.
— Нет. А вы?
Девушка была маленького росточка, пигалица, с умными серьезными глазами, с сединой в волосах, однако совсем молодая лицом, может быть, лет двадцати; все путала эта седая челка.
— Мне показалось, что вы… — сказала девушка.
— Ну, давайте тогда поговорим.
— Нет, не обязательно. Просто мне показалось, что вы улыбаетесь, вернее, смеетесь, и я подумала…
— Нет. Я не смеюсь. У меня нет чувства юмора, — сказал Геннадий.
— Что, никогда не смеетесь?
— В отдельных случаях. — И Геннадий улыбнулся.
— До свидания. — Девушка уже поднялась, забрала свою сумку.
И опять в необъятном эфире, из всех его мыслимых звуков и голосов отделилась странная ускользающая мелодия.
— «Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста… и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня…»
— «Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет…» — читала по тетрадке Алла — Нина Заречная, и Олег Зуев — Треплев стоял рядом, и остальные актеры сидели на прежних местах. Шла репетиция.
— «Это что-то декадентское», — произнесла Зинаида Николаевна. Спохватилась: — Пардон, это я уже говорила. — Нацепила очки, прочла: — «Серой пахнет. Это так нужно?»
— «Да», — отвечал Треплев — Олег.
— «Да, это эффект!» — Зинаида Николаевна посмеялась смехом Аркадиной.
— «Мама!» — вскричал Треплев.
— «Мама!» — повторил, заметался по сцене Геннадий. Вскочил на стул: — «Пьеса кончена! Довольно! Занавес!»
— Так и делать мне? Вскакивать на стул? — спросил Олег.
— «Виноват! — продолжал, сойдя со стула, Геннадий. — Я выпустил из вида…» Как там дальше?
— «Виноват! — сыграл Олег. — Я выпустил из вида, что писать пьесы и играть на сцене могут только немногие избранные. Я нарушил монополию! Мне… я…»
— «Что с ним?» — спросила Зинаида Николаевна.
— «Ирина, нельзя так, матушка, обращаться с молодым самолюбием… Ты его обидела», — прочла помреж Галя.
— «Он сам предупреждал, что это шутка, и я относилась к его пьесе, как к шутке. — Зинаида Николаевна надела очки. — Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста!»
— «Он хотел доставить тебе удовольствие», — прочла помреж Галя.
— «Да? Однако же вот он не выбрал какой-нибудь обыкновенной пьесы, а заставил нас прослушать этот декадентский бред, — произнесла Арсеньева. — Ради шутки я готова слушать и бред, но ведь тут претензии на новые формы, на новую эру в искусстве».
— Ну-ну? — сказал Геннадий.
— «А, по-моему, никаких тут новых форм нет, а просто дурной характер».
— Что вас смущает?
— Давайте договоримся, — сказала Арсеньева. — Это что, действительно, бред или не бред? Как мы должны к этому относиться?
— Кто «мы»?
— В данном случае зрители.
— Но вы не зрители. Вы Аркадина, Ирина Николаевна.
— Но я хочу понимать, что мы играем.
— Хорошо, я вам объясню. Это не бред. Это произведение талантливого человека, новатора. Он новатор для своего времени… Вот видите, вы усомнились. И правильно. Его никто не понимает — ни собственная мать, ни любимая девушка, ни тем более этот преуспевающий беллетрист, ваш любовник. Никто! Его распинают на этом дощатом помосте, как распинали всегда бездарности талантливых людей.
— Погодите, — сказала Арсеньева. — Это все очень субъективно.
— А вы как хотели?
— А мы хотели играть, простите, Чехова.
— А что вы знаете про Чехова и почему вы говорите за него? Я думаю, ему бы как раз понравился наш замысел. Почти уверен! — заявил Геннадий уже тоном завоеванного превосходства, хотя торжествовать победу было рано. — Если есть еще вопросы, пожалуйста!
— Спасибо, все ясно, — сказала Арсеньева, захлопнув тетрадку, как бы подводя итог экзамена. И поднялась.
— Сядьте, пожалуйста, — сказал Геннадий, — я вас не отпускал.
— Что? — обернулась она.
— Не знаю, как у вас в театре. Там, где я работал, спрашивали разрешения у режиссера.
— Я не вижу здесь режиссера, — сказала Арсеньева, уже твердо направляясь к выходу.
— У кого часы? — спросил спокойно Геннадий. — Сколько там времени? Продолжаем…
Олег Зуев привел его к себе, в уютную двухкомнатную квартиру, обставленную в столичном вкусе, вполне семейную, со всеми признаками налаженного быта.
— Входи. Раздевайся. Будь как дома. Вот, если хочешь, шлепанцы, а можешь — так. Жена в командировке, вот такая у меня деловая жена, так что мы одни во всех смыслах…
