— Бор-ролся.
— Он же заколет вас. До чего же вы напиваетесь…
— Аля! — Алексей Иванович пробует приподнять голову, и тогда видна становится его- жалкая шершавая улыбка. — Ведь я поставил его. На колени.
— Кого?
— Как к-кого? Его. — Почти поднял голову, глаза теперь видны, лицо опухшее, сухие губы, кривой рот. — Как поставил? Н-на залах. Ж-животное, на воле росло. Оно от запаха может подохнуть, не привыкло, на воле росло… А я с утра белую пил и красную, и нашу, самогон, б-ррр, и тройной одеколон, а оно ж-животное, на воле росло, не выдержало. Заревел он и на колени встал, бугай…
Аля молчит.
— Ты мне таблеток каких-нибудь дай, пожален меня. Спаси. У меня Европа железо мое целовала. Стыдно мне, Аля. — Носом втягивает Алексей Иванович воздух, вроде заплакать хочет, борется с собой. — Когда мы из лагеря их ос-свободили, они мой танк целовали: французы, бельгийцы, итальянцы, англичане… даже американцы. Стыдно мне… гибнуть, Аля. Таблеток дай.
У Али полные слез глаза- Она подходит к Алексею Ивановичу, пальчики кладет ему на голову.
— Алексей Иванович… Я спасу вас. — Она идет к шкафчику с медикаментами, берет с полочки пирамидон. — Вот, Алексей Иванович, одну сейчас примете и каждый день, с утра, по одной таблетке.
Алексей Иванович запивает таблетку водой, кадык его страшно работает. Отдает Але стакан и поднимается.
— А теперь идите спать, — говорит Аля и провожает Алексея Ивановича до его крыльца, а сама идет со своей сумкой дальше.
Налево дорога пойдет на Лухтоново, направо — на Мызино. Аля сворачивает направо, идет к воротам крытого двора. Останавливается. Видит — в полумраке Михаил Васильевич Гульнов доит корову.
— Ты иди в дом, я сейчас управлюсь, — говорит он, но Аля не трогается с места, стоит, смотрит. — Иди к старухе, иди в дом.
Аля идет в дом. Лежит больная жена Михаила Васильевича. Аля садится у кровати, здоровается с больной, слушает пульс, градусник дает.
— Как чувствуете себя, теть Маш?
— Плохо, Аля.
— Придется, теть Маш, в Чамерево везти.
Тетя Маша стонет. Входит Михаил Васильевич.
— Дядя Миша, — говорит Аля, — надо тетю Машу в Чамерево везти.
— Ды ну, — тихо и грустно говорит дядя Миша. Он ставит доенку с молоком на лавку у входа в комнату, садится к столу, руки опустил, видно, что беда упала на его голову.
— Я уже не могу помочь, я же не все знаю, дядя Миша. Вот вернусь из Мызи-на, буду звонить Александре Васильевне, надо в больницу везти.
Молчат. Потом Аля говорит:
— Это вы, дядя Миша, заездили тетю Машу. Не жалеете своих жен.
— Ды ну, — сиротливо оправдывается Михаил Васильевич.
— Вы ведь пьете, они плачут от вас, а вы, небось, как выпили, так и характер показываете, кричать начинаете.
— Ды ну…
— Вот отвезем тетю Машу в больницу, что вы тут делать будете один?
Михаил Васильевич вздыхает:
— Тут самому хоть ложись, спасу пет — болит.
— Что болит?
— В спине и в боках, намочило дождем, просифонило, спасу нет. Вот пришел на полдень, корову подоил, а дальше спасу нет, не пойду на работу, лягу.
Дождем намочило. Просифонило. Это он Але так говорит. Про себя по-другому думает. Всю войну в плену провел Михаил Васильевич. Бежал сколько раз, и не удалось, били его и дальше угоняли. В лагере смерти побывал, повидал-натерпелся Михаил Васильевич. Чуть живой вернулся. Теперь вот наружу выходит лагерное.
Промочило-просифонило, да только не сейчас, а когда-то, на той несчастной войне.
Идет Аля мимо стана, что в конце деревни, поднимается на холм, а за холмом Мызино виднеется.
Улица. Возле штакетника, привалившись к нему, стоит Володя. Одет он в старое, деревенское, потому что возился только что с мотоциклом. Вдруг замечает вдали идущую по улице Алю. Быстро затягивается, бросает сигарету, кидается в дом. Начал мыть руки, надел беленькую рубашечку, городские брючки. Мать вошла с кухни, замечает Володины сборы.
— Куда наладился? Подожди Костю с отцом, ужинать будем.
Володя продолжает переодеваться, перед зеркалом вертеться. Потом садится, встает, ходит по комнате, в окно выглядывает. Опять садится. Книжку берет, начинает читать, но никак не читается. Выходит снова па улицу. Опять, облокотясь о штакетник, закуривает. Снова видит совсем близко Алю. Он бросает недокуренную сигарету и достает новую. Прикуривает от зажигалочки. Курит независимо, не глядя на приближающуюся Алю. А она в белоснежной блузке с коротким рукавчиком, легкие волосы на плечах. А он в белой рубашечке, ворот расстегнут. Что-то между ними есть общее, оба они выделяются в простом грубоватом деревенском мире.
— Здравствуйте, — говорит она, остановившись перед Володей.
— Привет, — отвечает Володя, слегка ломая красивый рот в иронической улыбке.
— А вы совершенно не похожи на Костю, — говорит Аля и, не дождавшись ответа, проходит в дом. Она сказала это абсолютно серьезно, без всякой игры в глазах, без улыбки. Но в эти короткие минуты, когда Аля остановилась перед Володей, когда они обменялись приветствиями, мы невольно подумали: вот и попались они друг другу.
На кухне встретила ее мать Володина.
— Алечка! Здравствуй, проходи.
— Здравствуйте. Как больная?
— Ох, больная. Помру, говорит, Аля не идет чтой-то.
Хозяйка провожает Алю в комнату и кричит матери, которая лежит в боковой комнатушке:
— Мама, Аля пришла, слышишь?
— Мне бы руки помыть, — говорит Аля, поставив на стул свою сумку.
— Вовка! — кричит хозяйка, а Вовка уже па крыльце стоит. — Полей на руки доктору!
Во дворе Володя поливает Ало на руки, полотенце подает.
— Спасибо, — говорит Аля и уходит.
В боковушке она присаживается на стул возле кровати больной.
— Как чувствуете себя, бабушка?
— Было хорошо, теперь похуже, укол нужен. Больно уколы твои, Аля, помогают. Раньше-то не помогали, не любила я уколов, а твои прямо как па живой воде сделаны. И рука у тебя легкая.
Аля улыбается.
— Вот сейчас, бабушка, мы и сделаем укольчик, на живой воде. — Она достает из сумки приготовленный шприц, уложенный в стерилизатор.
А в горнице Володя положил на белую скатерть книжку, читает. И, конечно, прислушивается к боковушке. За дверью слышны голоса. Пришли отец и Костя.
— Отец, ты как на тракторе въехал, керосином от тебя несет, брось в сарай шмотки свои, переоденься, и ты, Костя, сапожищи сними, а то у нас Аля.
— Аля? — это Костин голос.
А Володя читает.
— Спасибо, Алечка, — слышно из боковушки.
— Поправляйтесь, бабушка. — И Аля выходит от бабки в горницу.
А из кухни, которая есть собственно сени, появляется Костя. Он бос, выцветшая рубашка навыпуск, полузастегнута. Входит он подчеркнуто небрежной походкой: он дома. Вслед за Костей мать входит.
— Костя, — говорит она, — босяк босяком, рубашку распустил, на кого похож? Погляди на брата, прибратый, чистенький. Алечка, ты не уходи, ужинать с нами, чай пить.
— Спасибо, я пойду.
— А мы тебя не отпустим. Сыны! Не отпускайте Алю, а я соберу сейчас.
Между прочим, Алимы глаза радуются, когда она здоровается с Костей. От Володи они как бы укрываются.
Костя небрежно здоровается с Алей и к Володе:
— Иди отцу слей и корову загони, рассчитался тут.
Володя хмыкает свысока, как старший, но почему-то встает, уходит загонять корову и отцу поливать па руки.
За столом Володя и Аля сидят друг против друга. Посредине стола самовар. В мисках вареные яйца, творог, холодная курица, зеленый лучок, огурцы и мед.
Хозяйка Але пододвигает тарелку, угощает.
— Нет, я не буду, мне не хочется. Чай выпью.
Наливают чай, мед ставит хозяйка перед Алей. Хозяин говорит:
— Мед майский, лучше майского меду не бывает.
— Спасибо. — Аля немного стесняется.
— А ты что? — спрашивает мать Володю. Он тоже не прикасается к еде.
— Не хочу. Давай чаю, — отвечает Володя.
— Городские, — с издевкой говорит Костя. — Хочу, не хочу. Не хочешь — пошел из-за стола.
— Ну, ты не расходись, — осадил Костю отец. Костя подчеркнуто замолчал, рвет курицу, ест, яйцо бьет, очищает, ест.
А мы опять думаем, что вот Аля и Володя — ну совершенная пара. Хотя отец и переоделся в чистое, лицо его грубое, руки грубые, мать тоже деревенского грубоватого вида, Костя нарочито расхристан, и только Аля и Володя — совершенно тут как гости, из другого мира. Оба пьют чай.
— Городские, Костя, ничуть не хуже деревенских, — Аля говорит. — Я родилась в поселочке, а училась в городе. Ну и что? И там люди хорошие.
— Когда спят, — буркнул Костя.
— Нет, не только, — возражает Аля.
— А где же твой поселочек? — спрашивает мать.
— В Горьковской области.
— Не далеко, — заключает отец. — Со-седи. Родители там?
