— Жалко, все деньги у меня отобрали, — сказал Забелла. — А то догнали бы его…
— Подайте Христа ради погорельцу, — пел нищий, и пенье его успокаивало Забеллу.
…Антиквар Мурский, с охапкой книг под мышкой, остановился как вкопанный на Морской улице перед инвалидной коляской, не зная, что делать: то ли поздороваться, то ли прошмыгнуть мимо.
— Добрый день, — растерянно приподнял он шапку. — Вы что, уже не ходите?
— Как видите, — смутился Забелла. — Кому извозчики, кому коляски…
— Катайтесь на здоровье, катайтесь, я не имею ничего против, — пятясь, зачастил Мурский и скрылся в толпе.
— Знакомый? — спросила Вероника.
— Первый раз вижу.
Из подворотни вынырнул Антс, оглядел антиквара и, оставив Забеллу на попечение Вероники, увязался за ним.
— Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, — упрямо выводил одноглазый калека.
Выпал первый снег и сразу же растаял, превратив мостовые в серое грязное болото. Филипп и Антс, с закопченными веревками, ведерками, с ног до головы в саже, постучались под вечер в антикварную лавку Иеронима Мурского.
— Господин Мурский, трубочистов вызывали?
— Не вызывал, — ответил удивленный Мурский, стоя на пороге.
— Как не вызывали? — спросил Антс. — Здесь ясно написаны адрес и фамилия.
— Никаких трубочистов я не вызывал. Кроме того, уже вечер, — помрачнел Мурский. — Еще с крыши свалитесь.
— Нехорошо, господни Мурский, — сказал Филипп. — Дымоходы надо вовремя чистить. Уже полгорода сгорело!
— Разве я его сжег? — отчаянно защищался Мурский.
— Покажите, господни Мурский, где здесь дверь на чердак, — вежливо попросил Антс.
Антиквар в сопровождении трубочистов поднялся по лестнице на темный чердак и остановился.
— Начинайте, если городу грозит такая опасность, — невесело сказал Мурекий. — Может, лампу принести?
— Ничего, мы и без лампы обойдемся.
Трубочисты размотали свои веревки и вдруг накинули на шею антиквару и затянули петлю.
— Господа… Я… Я… Что вы делаете? Дымоход там, — пробормотал Мурский.
— Господин Мурский, не будем зри время тратить. Откуда вы знаете Георгия Забеллу?
— Я его не знаю, — воскликнул Мурский. — Прошу прощения, знаю. Он пришел, как и вы, незваный. Сказал: от сестры. Господа, давит, давит!
— Говорите, пан Мурский, не отвлекайтесь, — посоветовал Филипп.
Чем больше Мурский мотал головой, тем туже затягивалась петля, и глаза его от боли были полны слез. И чем больше он старался рассказать покороче, тем чаще путался и сбивался:
— Поел… конской колбасы… с картошкой. Я ему отдал свои старые ботинки и костюм… Примус дважды погас, а где сейчас иголки возьмешь… Господи, что я говорю! Сестра его прислала… Господи, разве я виноват в том, что у меня такая сестра, что я родился в этом вонючем переулке! Что она меня раньше и знать не хотела, за человека не считала.
— Вы ему адреса никакого не давали?
— Нет.
— И фамилии не называли?
— Нет. Упаси бог! Я дал ему только костюм и ботинки. Ах да, вспомнил, он все время спрашивал, как пройти отсюда до Столярной улицы. И больше ничего…
— Пан Мурский, вы что — идиотами нас считаете? Кто же поверит, что оттуда, из-за кордона, приходит человек, чтобы передать вам привет от вашей сестры, поесть у вас конской колбасы с картошкой и сменить костюм? Зачем он пришел?!
— Не знаю, господа, не знаю. Он только привет передал… Только привет. Разве я бы вам не рассказал? Разве с таким, прошу прощения, галстуком на шее приятно разговарива…
Трубочисты подзатянули петлю и перекинули веревку через стропила, и тогда Мурский стал делать знаки, что хочет сказать. Возможность была предоставлена.
— За золотом… Он за каким-то золотом. Не может вернуться к ней с пустыми руками. Так он сказал.
Трубочисты тут же сняли с шеи Мурского веревку, и антиквар рухнул наземь.
— Господи! Что за время! Что за мир? Никому нельзя открывать двери… Никому… Никому…
Вероника спустилась в подвал с той же тухлой капустой и зачерствелой краюхой хлеба. Поставила рядом с тюфяком.
— Ешь, — сказала она. — Ничего лучшего, к сожалению, у нас нет. Чем богаты, тем и рады.
— Не хочу, — замотал головой Забелла.
— Не бойся, не отравлено. Сейчас я при тебе отведаю.
Она зачерпнула ложкой, поднесла ко рту и проглотила.
Забелла пристально смотрел на нее, и не было в его взгляде ни подозрения, ни доверия, а только любопытство.
— Ешь, дурак… И благодари бога!
— За что?
— За то, что жив. Война давно кончилась, а люди все воюют и воюют… На кой черт тебе Лис?
Забелла обмакнул краюху хлеба в похлебку и попытался разгрызть ее.
— Хочешь, я тебя выпушу? Мне все равно, кто ты. Только уходи.
В подвале слышно было, как на зубах Забеллы хрустела черствая корка.
— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросила Вероника.
— Нет, — ответил Забелла. — Времени не было.
— Господи! И тебе не хочется… Перед смертью? Хоть немножко, хоть капельку? И потом — пускай хоть небо рушится!
Забелла молчал.
— Ты, наверно, никому на свете не веришь, — тихо сказала Вероника. — Никому.
— А с какой стати я должен верить каждому? В гимназии я еще верил в слова, а сейчас все слова умерли.
— Слова, если они от сердца, не умирают. Это говорю тебе я, грязная, бездомная кошка из развалин, Куда ты суешь свою лохматую голову?
Вероника нагнулась и погладила его.
— Перестань, — прохрипел Забелла.
— Дурак! Красный… Зеленый… Белый дурак! Они убьют тебя!
— Не убьют! Они понимают, что Мурская знает все.
Гроб на плечах поплыл из храма, и за ним потянулись Антс, Филипп, Вероника, Франциск в коляске.
Забелла посмотрел на одноглазого нищего. Нищий протянул просительно руку, но Забелла только пошарил в кармане и беспомощно пожал плечами.
Казимир сидел на облучке в начищенных сапогах и негромко понукал кобылу, запряженную в катафалк. Рядом с ней трусил жеребенок, то и дело тыкавшийся в живот матери.
В передних рядах за катафалком шла высокая, прямая, как солдат, баба в длинной шали, в облезлом тулупе и скрипучих, с обрезанными верхами, немецких армейских башмаках.
Рядом с ней ковылял поджарый мужичок, видно, ее сын, в таком же облезлом тулупе, в широкой крестьянской шапке и в заскорузлых кирзовых сапогах. Только тулуп его был перепоясан добротной офицерской портупеей.
Баба поглядывала то на своего спутника, то на катафалк, то на Забеллу.
Похоронная процессия тянулась по городу, еще украшенному праздничными транспарантами.
На кладбище Забелла вдруг свернул с центральной аллеи в сторону, глянул на баронские надгробья, словно ища кого-то среди мраморных, сверкающих именитыми фамилиями могильников.
— У тебя здесь кто-нибудь похоронен? — спросила Вероника.
— Нет-нет, — ответил Забелла.
Из-за высокого надгробья какого-то пышноусого царского генерала на Забеллу и Веронику неотрывно глядела баба в облезлом тулупе и армейских башмаках с обрезанными верхами.
— Кто она? — спросил Веронику Забелла.
— Кто?
— Старуха, с тем, в портупее…
— Юшкене, — ответила Вероника. — А сын у нее немножко того…
— Вот и Лиса нет, — за спиной у Забеллы протянул Филипп.
Он и впрямь был необыкновенно тих и печален. Лицо у него вытянулось, словно разгладилось раздумьем, и казалось даже привлекательным.
— Обыкновенный старикашка, — продолжал Филипп. — Старьевщик. Сколько раз видел его с тряпками! И никогда в голову не приходило, что это он.
Они приблизились к свежевырытой могиле.
— Прощай, Лис, — прошептал Франциск с каталки и швырнул горсть глины в могилу. — Смерть не перехитрить.
— Прощай, — буркнул Антс.
— Прощай, — выдавил Казимир.
— Прощай, — сказала баба в облезлом тулупе и в армейских башмаках и снова уставилась на Забеллу.
— Что она на тебя все время смотрит? — забеспокоилась Вероника. — Вы что, знакомы?
— Нет.
Вероника и Забелла отошли в сторонку, под разлапистую ель.
— Уходи, — сказала она.
Но Забелла покачал головой.
— Они со мной в прятки играют… Зарыли какого-то дряхлого старца и хотят, чтоб я поверил, что это Лис..
— Чем ты лучше их? Ты такой же раб, как они, — прошептала она. — Разве валено, какому хозяину ты служишь?
— Я сам себе хозяин, — процедил Забелла и оглянулся: — Опять эта баба в тулупе! Что она возле нас все время крутится?
Издали желтел свежий холмик.
Филипп подвез Франциска к Веронике и Забелле, и тот приказал:
— Филипп, верни ему паспорт, деньги, четки, расческу… Высчитай только за квартиру, керосин и харчи.
— Здорово дерете! — рассмеялся Забелла, пересчитывая деньги.
