День, когда ее брали на спектакль, с утра наполнялся счастливым предчувствием, волнующим предвкушением радости. Ей было семь лет, когда она впервые вышла на сцену в драме Соважа «Морской волк», неузнаваемо переделанной для русской сцены. Поля играла младшего из двух мальчиков (старшим был брат Ваня) и запомнила только, что ей завили волосы крупными кольцами и что во втором акте она стояла на коленках и молилась.
В этом не было ничего страшного, она молилась и дома. Мешало лишь, что госпожа Трусова часто целовала ее в лицо и длинный нос героини немилосердно клевал девочку в щеку. Она пыталась уклониться от этой процедуры, но помнила, что уйти со сцены или даже вырваться из рук Трусовой ей нельзя. Сценическая дисциплина побеждала еще бессознательно, но безотказно.
После «Морского волка» Стрепетова почувствовала себя в театре своей. Пыльный запах кулис стал ей мил и привычен. В театре она, по собственному определению, «забывала себя и весь мир». Любое впечатление повторялось потом в воспоминаниях с удвоенной силой. Она любила играть в театр и легко переходила от ощущения игры к воображенной ею реальности.
В одиннадцать лет девочка увидела «Отелло» с Айрой Олдриджем. Он надолго стал героем мечтаний и игр.
Об Олдридже Стрепетова запомнила все, до мельчайших деталей. И то, как он молча стоял и думал, и как зал, обычно шумливый, тоже молчал. И как Олдридж сказал на незнакомом языке первую фразу, и она прожгла что-то внутри. И как долго и горестно он смотрел на Дездемону, перед тем как кинулся душить ее.
И как мучительно было видеть это и молчать, когда еще можно было что-то сделать, чтобы спасти его. Его, а не Дездемону. Потому что хотя душили ее, погибал именно этот прекрасный черный человек, убийца с добрыми, как у детей, глазами.
За домом, на пустыре у Зеленого съезда, Поля рассказывала о черном трагике семилетнему товарищу Паше Морозову. Того тоже родители водили на Олдриджа. Но он так испугался и так рыдал, что ничего не понял, кроме собственного ужаса.
В Полиной передаче мавр не был страшен, а только невыносимо печален. Мальчик заливался слезами теперь уже не от боязни, а от сочувствия. А Поля часами рассказывала об истории доверчивого и чистого черного человека, играла по памяти целые сцены трагедии.
Стрепетова видела Олдриджа еще и в «Макбете», и в «Шейлоке». Но ничто не могло сравниться с «Отелло». Впечатления от него заслонили все другие события. Все тускнело рядом с лавиной чужого горя, обрушенной на детское сознание. Переживая очередную обиду, а в них, при остроте восприимчивости, никогда недостатка не было, Поля видела себя всеми отвергнутым негритянским подростком.
Эта способность полного внутреннего переселения в мир другого человека осталась одним из главных свойств ее артистической индивидуальности. Ее слияние с жизнью и ощущениями театральных персонажей достигало такой абсолютности, что многим казалось мистикой. Но мистической была разве только сила воображения.
Когда в Нижний Новгород приехала на гастроли Любовь Павловна Никулина-Косицкая, ей было тридцать пять лет и она достигла зенита славы. Она играла «Материнское благословение», «Простушку и воспитанную», «Не в свои сани не садись», Офелию в «Гамлете». Но лучшей и самой значительной ее ролью оставалась Катерина в «Грозе» Островского. Современники считали ее идеальнейшей Катериной русской сцены.
Вся горькая боль за русских женщин, замученных, запоротых, загубленных, была вылита Островским в «Грозе». Никулина-Косицкая не отделяла себя от этих женщин. Печальница народного горя, она приносила на сцену и раздольную ширь русского характера, и стон женской души. Она привлекала не отточенным сценическим мастерством, не умелым распределением красок, не силой театральных страстей, а подлинностью, задушевностью, сердечным пламенем.
И сердце, обливаясь кровью,
Чужою скорбию болит… —
писал Некрасов. Скорбью обливалось и сердце исполнительницы, и сердца ее зрителей. Самой благодарной и самой взволнованной из них была Поля Стрепетова.
Она стояла в тесных кулисах, не замечая ни размалеванных декораций, ни чадной копоти, ни знакомых нижегородских актеров. Она задыхалась от слез и от боли за Катерину, и от растущей любви к этой невысокой полноватой женщине с каштановыми, гладко причесанными волосами. И от странного и счастливого предчувствия, что она сама непременно должна играть Катерину.
Через шесть лет Никулина-Косицкая умерла, так и не узнав, что как раз в год ее смерти на самарской сцене впервые выступила в «Грозе» еще совсем безвестная юная Стрепетова. Она считала себя последовательницей Никулиной-Косицкой и стала преемницей ее славы.
Но тогда, когда Стрепетовой исполнилось двенадцать лет и когда, потрясенная «Грозой», она про себя уже твердо решила идти на сцену, окружающие отнеслись к ее планам непримиримо.
Театр, который Стрепетовой виделся счастливым даром судьбы, для ее близких составлял часть трудного каждодневного быта. Елизавета Ивановна Кочетова, приемная мать девочки, почти родилась в театре. На сцене крепостного театра в Выксе, где управляющим был Иван Кочетов, состоялся ее дебют. Она была еще девочкой, когда у нее открылся хороший голос. Ее сестры играли на той же сцене, где она пела оперные партии. Театр принадлежал заводчику и крепостнику Ивану Дмитриевичу Шепелеву, больше известному под именем «Нерона Ардатовского уезда». Впрочем, театр он любил и берег. Когда владелец Выксы умер, наследник закрыл театр. С отцовской труппой он распорядился просто. «Амуры и зефиры все распроданы поодиночке».
Кочетовых новый хозяин, оскорбленный тем, что одна из сестер отвергла его домогательства, просто выгнал.
Семья распалась. Старик Кочетов умер нищим. Девочки поступили на нижегородскую сцену хористками. За двадцать лет до гастролей, сыгравших такую роль в жизни Стрепетовой, хористкой на этой сцене начинала и Никулина-Косицкая. Экзальтированная Поля Стрепетова готова была увидеть в этом совпадении особое предзнаменование.
В какую-то критическую минуту, когда положение казалось безвыходным и очередной знатный поклонник, властительный старик, угрожал бесчестием, Елизавета Ивановна Кочетова очертя голову вышла замуж за влюбленного в нее театрального парикмахера. Честь была спасена, но положение в театре резко заколебалось. Оперная карьера фактически была сорвана.
Правда, в местной газете еще писали, что «г-жа Стрепетова одарена большим, высоким, приятным, довольно обработанным голосом, имеет хорошую манеру и с успехом занимает первые роли как в операх, так и в водевилях». Но «первые роли» от жены скромного парикмахера быстро отошли, и Елизавета Ивановна укрепилась в сознании, что честным трудом, без сделки с совестью, и женской порядочностью в театре ничего не достигнешь.
К сожалению, заработков парикмахера на жизнь не хватало, тем более что часть их уходила на вино, и Елизавета Ивановна еще долго продолжала служить в театре на амплуа «актрисы с голосом».
Легких театральных нравов в доме старались не замечать. Строгие правила оберегали семью от сомнительных анекдотов и циничных сплетен. Но основными посетителями дома оставались актеры, и все разговоры сосредоточивались на театре. Они были равно далеки от богемы и от святого горения. Театр терпели потому, что на нем строилось скудное благополучие. Для Поли Стрепетовы готовы были предпочесть любую другую профессию.
Впрочем, она ничего не умела. Училась она беспорядочно, у старичка из семинаристов. За два года занятий успела пройти «из закона божия — оба завета, русскую грамматику до правописания, четыре правила арифметики, начальную географию да некоторые упражнения из Марго» — популярного учебника французского языка. После смерти универсального педагога систематическое учение вообще прекратилось. Зашел разговор об открытой недавно женской гимназии, но Елизавета Ивановна испугалась возможного там вольнодумства.
Пополнить образование девочки пыталась еще дочь нижегородского генерала Агнесса Линдеман. Ей нравилось просвещать «темную душу». Добровольная учительница терпеливо обучала свою подопечную общеобразовательным предметам, из которых главным был французский язык.
Занятия шли успешно, красивая барышня была добра и внимательна к ученице, а та считала Агнессу Линдеман ангелом.
Разрыв произошел внезапно. Преподавательница решила, что она обязана подготовить ученицу к будущим ее обязанностям. Она спросила, кем Поля собирается быть, и девочка ответила с обычной прямотой. Возник короткий и решительный спор. Дочь статского советника была убеждена, что театр — это сплошной разврат и честная девушка туда пойти не может. Линдеман красноречиво доказывала преимущества разумной работы гувернантки. Несмотря на благоговейное отношение к учительнице, Поля не уступала. Обе стороны разошлись оскорбленными. Занятия еще какое-то время тянулись, но без прежнего энтузиазма. Вскоре они оборвались совсем.
