— А как же Елена Образцова, которая ради премьеры у Виктюка сбросила двадцать килограммов?
— Это рискованный шаг с ее стороны, но она очень хотела похудеть. Я же хочу похудеть вообще, а не для роли. Тут еще, я вам скажу, очень многое зависит от художника. Вот Алла Коженкова сделала мне два потрясающих платья, которые скрывают мой вес. Даже когда я прибавляю три-четыре килограмма, я все равно в них влезаю и все равно они меня худят.
— Когда вы приехали из Тбилиси в Москву, грузинская диаспора — очень сильная везде — вас поддерживала?
— Никого такого не было. Но меня поддерживал знаменитый тенор Зураб Анджапаридзе. Мне платили как стажерке сто пятьдесят рублей, я даже не знала, куда их тратить. Ездила на метро или на троллейбусе, жила у родственников моего профессора. Потом театр мне снимал гостиницу, а позже я снимала угол у матери поэта Игоря Кохановского — друга Володи Высоцкого. Да, я слушала Высоцкого. Нет, меня как академическую певицу совсем не смущала его манера пения. Он произвел на меня тогда потрясающее впечатление и не казался таким маленьким, как сейчас о нем говорят: будто бы в кино ему подставляли табурет.
— Грузинский характер помог вам выжить в такой тяжелой «машине», как Большой театр?
— Характер? Не знаю. Разные методы были в Большом театре, и я через это прошла. В семьдесят пятом году большие гастроли театра в «Метрополитен», и я пою там две премьеры — «Войну и мир» и «Онегина». Прекрасные рецензии, и через четыре года «Метрополитен» снова приглашает меня петь Татьяну в их постановке «Евгений Онегин». Уже контракт подписан, и вдруг за полтора месяца до моего отъезда в Нью-Йорк мне сообщают, что Большой меня не отпускает. «Как не отпускает?» Через знакомых, друзей попадаю к министру культуры Демичеву, в панике рассказываю, что у меня дебют в «Метрополитен». Видимо, растроганный моим видом, он пообещал, что будет все в порядке. И действительно, меня отпустили. Я получила прекрасную прессу, приглашение на следующий сезон.
А потом я узнала, какая была истинная причина: одна наша ведущая певица пошла к директору Большого театра, тогда им был Георгий Александрович Иванов, и сказала: «Почему она, грузинка, должна ехать в „Метрополитен“? Я и сама пою Татьяну». И он с перепугу пишет запрос в Госконцерт: «Считаете ли вы целесообразным послать Касрашвили в США, так как она была в дружбе с Ростроповичем и Вишневской и там возможна их встреча?» А я действительно была с ними в дружбе. И в Госконцерте ответили: «Считаем целесообразным послать Касрашвили в „Метрополитен-Опера“». Тогда Большой театр нашел другую причину: Касрашвили не может ехать из-за текущего репертуара — хотя меня в моих ролях могли заменить пять певиц. Вот тогда Демичев и вмешался.
— Интересно, а как всплыла эта история, да еще в таких подробностях?
— В свое время Демичев рассказал ее Образцовой, с которой я дружу. Детали я узнала намного позже от работника Госконцерта — какие были письма и какие в них были слова…
— Вы такая смелая? Разве вы не отдавали себе отчета, что можете пострадать от дружбы с Вишневской и Ростроповичем?
— Вы знаете, я, если можно так сказать, в то время и пострадала. Когда Ростропович уезжал из страны, то я провожала его вместе с его друзьями и концертмейстером Лилей Могилевской, она сейчас живет в Нью-Йорке. Примерно в это же время меня представили на звание, а дали его только через два года. Почему-то мои документы все время теряли в кабинетах райкома, горкома, министерства…
Когда мы работали в «Метрополитен», мне позвонила дочка Вишневской и сказала, что родители приехали из Вашингтона в Нью-Йорк, чтобы повидаться со мной. И мы с ними тайком встречались — я и Масленников, наш певец. Они подъехали на машине к гостинице, мы взяли такси и уехали. Но в театре все всё знали.
А в восемьдесят третьем году я была проездом во Франции и нас сопровождала женщина из Госконцерта. Она пригласила меня прогуляться по ночному Парижу, а я сказала, что у меня встреча со знакомыми грузинами из посольства. Я наврала, естественно. Женщина ушла, и я спокойно набрала телефон Вишневской. И она взяла трубку и спросила, где я. «Так это же в двух шагах от нашего дома!» закричала она. Через полчаса мы обнимались, целовались посредине маленькой площади. Потом пошли к ней домой, и до трех часов утра она мне читала отрывки из книги, которую писала тогда. Я никогда не забуду этой ночи.
Вообще я друзей никогда не предаю.
— Как вам удается дружить с теми, кто в Большом между собой всегда враждовал?
— Вишневская знает, что я дружу с Образцовой. Образцова тоже в курсе, что я дружу с Вишневской. Но я никогда ни ту, ни другую не подводила в жизни. Галина не ревнует меня, хотя могла из-за того, что я дружу с Леной, порвать наши отношения.
— У актрис драматического театра, мягко говоря, не всегда удачно складывается личная жизнь. Интересно, в этом смысле личная жизнь оперных певиц отличается от жизни драматических?
— Драматические артисты, как правило, влюбляются в тех, с кем играют. У них киносъемки, спектакли, партнеры меняются. А оперные… У нас строгий режим и главное все-таки голос. Мы не свободны в отличие от них.
— То есть вы хотите сказать, что голос вносит ограничения в личную жизнь?
— Да, конечно.
— Например, нельзя целоваться на морозе…
— Ну да. Смешно. Бывает… Но есть примеры оперных пар — вот испанец Аланья, тенор, и румынка Георгиу, сопрано — знаменитая пара. Они познакомились, когда вместе пели, и так полюбили друг друга. Но… два певца в доме — это очень трудно. Каждый занят своим голосом. И кто-то должен жертвовать собой.
— Милашкина и Атлантов — тоже крепкий союз.
— Да, можно сказать, что в свое время ради Атлантова Милашкина жертвовала своей карьерой. Хотя Тамара была состоявшейся певицей, но тенор — это такой, знаете, голос, он требует к себе больше внимания и заботы. Тамара делала все, лишь бы ему было хорошо. Даже в день своего спектакля она могла заниматься хозяйством, готовить для него и так далее…
— А вы бы так могли?
— Наверное, нет. Но так говорю — «наверное», — потому что у меня не было в жизни такого случая. Все-таки я вам могу сказать, что ради любви не смогла бы жертвовать своим любимым делом, своей карьерой. Потому что фактически это единственное, что у меня есть. Может быть, поэтому я без семьи. Но, возможно, это эгоизм.
— Странно, но вы не похожи ни на смелую женщину, ни на законченную эгоистку. Значит, столько лет вы морочили публике голову?
— Да… Хотя у меня есть друг, и он не певец.
— Интересно, сколько длится оперная партия на протяжении всего спектакля? Кто-нибудь пытался это подсчитать?
— По-разному. Чистого пения может быть сорок минут, а может — полтора часа. Это очень много — как недельная работа у станка. За спектакль можно похудеть на два килограмма, и я худею… если потом не добавляю. Есть певцы, которые съедают, например, бутерброд в антракте, потому что, когда поешь, чувствуешь голод. А я за семь часов до спектакля должна поесть, и все.
— В день спектакля молчите?
— Молчу, конечно. Говорю, но так немного, по необходимости. Вообще лучше два дня молчать перед спектаклем, потому что разговор — это самое ужасное для связок.
— А зима для связок — это смертельно?
— Смертельно, когда резкие перепады погоды или резкие выбросы на Солнце.
— И алкоголь?
— Очень влияет. Если я выпью красного вина или шампанского, то всё: на три дня выключена из жизни — как будто и голоса не было. Хотя говорят, что итальянские певцы в день спектакля обязательно пропускают бокал красного вина. Я удивляюсь: ведь вино так сушит горло…
— А это правда, что на Западе, когда у певиц критические дни, спектакль отменяется?
— Ну что вы! Это у нас в Большом работают за зарплату, а там — по контрактам. Вообще-то наша опера более гуманная: нам полагается три дня не петь. Как говорят врачи, в такие дни связки набухают, теряют эластичность. На Западе нашли способ борьбы с этим — певицы пьют мочегонное. В противном случае, если форсировать звук, а голос в эти дни очень садится, может быть кровоизлияние связок. Меня в театре всегда просят: «Дайте нам ваш параграф». Это значит, я должна назвать дни.
— А вы можете позвонить и отменить спектакль?
— Конечно, есть несколько составов. Но обычно я этого не делаю.
— Вы часто повторяете, что терпеть не можете партии голубых героинь…
— Да, я не люблю петь голубых героинь. Вот злодейки — это все мое. Ведь я же пою у Гергиева в «Лоэнгрине» Ортруду — злодейка хуже не бывает. Амнерис из «Аиды» — ангел по сравнению с ней.
— Может, у вас скрытые злодейские качества и Маквала — добродетель — это только миф Большого театра?
— Может быть… Возможно, чего мне не хватает в жизни, я имею возможность попробовать на сцене. В жизни иногда бывают такие случаи, когда готова выплеснуть гнев или возмущение, но так как я очень сдержанна, то крайне редко у меня такой выплеск случается. Когда все накапливается внутри, то, наверное, сублимируется в таких ролях, как Ортруда.
