Всеволод Вишневский появился в блокадном радиоэфире как боец. И как те, другие бойцы, которые стали героями его самой знаменитой пьесы, он предостерегал от безысходной печали о павших. «Люди умеют смеяться и есть пищу над могилами ближних», — говорил Ведущий из «Оптимистической трагедии».
Теперь сам Вишневский стал Ведущим новой, блокадной оптимистической трагедии.
— Будьте бодрей! — говорит Ведущий. — Гляди веселей, революция! Полк избавляет вас от поминок. Он предлагает молча подумать, постигнуть, что же, в сущности, для нас борьба и смерть…
Осенью сорок второго года в одном из клубов Невского района собрались призывники — юноши, назначенные служить в прославленной дивизии генерала Донскова. Им предстояло защищать Ленинград и участвовать в прорыве его блокады.
На сцене стоял микрофон и рядом — фанерные щиты со стихотворным текстом: новых бойцов перед вступлением в бои вооружали песней. И то, как это происходило, слушали прохожие на пустынных улицах, больные и ослабевшие в госпитальных палатах и стационарах. Слушал Ленинград. Слушала армия. Слушал флот.
В полном составе вышел на сцену хор радиокомитета — худые, изможденные, не по-концертному одетые люди. Место у рояля заняла автор песни, композитор Наталья Леви. А к микрофону подошел радиожурналист Лазарь Маграчев:
— Мы хотим познакомить вас с необычной песней, написанной на слова поэта Владимира Лифшица. Она рождена самой жизнью. Это песня о дивизии генерала Донскова, в которой вам, товарищи, предстоит сражаться. Недавно дивизии поручили поддержать действие войск Волховского фронта, вступивших в бои за Мгу, а накануне она получила на хранение знамя рабочих революционного Петрограда. Высокая честь окрылила солдат, и они первыми на Ленинградском фронте начали наступление…
Неожиданно, прервав ведущего, вступил хор:
Здравствуй, парень! Слушай наше слово:
Ты пришел в хорошую семью, —
Ты пришел в дивизию Донскова
Постоять за Родину свою…
Парни в зале взволнованно притихли, а ведущий, остановив жестом руки хор, сказал:
— Перед вами выступит генерал Донсков! Пожалуйста, Семен Иванович.
Генерал вышел на сцену. Спокойно оглядел своих новых бойцов. И рассказал им о тяжелых боях за Ивановский пятачок.
Ивановский пятачок — одно из тех обильно политых кровью мест войны, которые должны навсегда остаться в памяти поколений. Поселок Ивановский находился при впадении реки Тосно в Неву. Здесь, на клочке советской земли, образовался, по выражению генерала, «слоеный пирог»: наши и фашистские траншеи перемежались, и огонь следовало вести прицельный и точный. В конце лета сорок второго года начались тяжелые траншейные бои. Вел их полк, которым командовал майор Александр Клюканов…
Рассказ генерала подхватил хор:
Мы умеем драться, как Клюканов,
Как Спринцсон, умеем мы стоять!
Смерть — злодеям! Это мы умеем.
Не умеем, парень, отступать…
Последние две строки хор повторил дважды.
— С вами, товарищи, будет говорить майор Клюканов, — сказал ведущий, и у микрофона появился курносый, скуластый человек в гимнастерке с покрасневшими от недосыпания глазами.
— Я расскажу вам о подвиге сержанта Рувима Спринцсона, — сказал Александр Клюканов. — Он не выйдет на эту сцену. Его уже нет в живых.
Радист Спринцсон пробрался со своей рацией в развалины кирпичного завода, чтобы корректировать оттуда огонь нашей артиллерии. Фашисты стали окружать завод. И тогда на КП поступила радиограмма: «Огонь на меня!» Возникло предположение, что фашисты схватили Спринцсона и послали эту радиограмму, чтобы запутать наших артиллеристов. Кирпичный завод запросили: «Сообщения не поняли, повторите». И опять пришла радиограмма: «Огонь на меня! Огонь на меня!» Тогда полковая артиллерия обрушила на кирпичный завод шквал огня. Сквозь грохот разрывов мы еще несколько раз слышали: «Огонь на меня…»
Мы умеем драться, как Клюканов,
Как Спринцсон, умеем мы стоять…
Ленинград, армия, флот слушали по радио, как рождалась песня о солдатах героической дивизии, как брали ее на вооружение молодые защитники города.
А 28 апреля сорок третьего года Маграчев вел транслировавшуюся по радио встречу лучших снайперов Ленинградского фронта с артистами осажденного города. В этой передаче произошло непредвиденное.
— Сейчас будет выступать мастер художественного слова Павел Яковлевич Курзнер… — объявил Маграчев и запнулся: Курзнера рядом с ним не оказалось. — Где же он? Только что был здесь?! — полетели в эфир не предусмотренные текстом передачи слова. — Павел Яковлевич, куда это вы забрались?
И из глубины зала долетел в микрофон голос артиста:
— Погодите, тут мне товарищ Халып такую интересную историю рассказывает!..
Люди у репродукторов услышали смех собравшихся в зале воинов и продолжение разговора, завязавшегося между снайпером и артистом.
— …Неужели чучела?
— Ну да! Дай, думаю, фрицев охмурю. Смастерил из шинели и ватника два чучела и поставил их во весь рост в траншее. А к рукавам привязал пилу и веревкой стал за пилу дергать. Словом, будто наши ребята дрова пилят. Ну, два фашистских снайпера обнаружили цель и открыли по моим чучелам огонь. Двадцать пять минут стреляли, а я за это время засек и снял их обоих.
— Вот это здорово! А сколько вы всего, дорогой, кокнули фрицев?
— Семьдесят девять.
— Семьдесят девять! Товарищ Халып, я почту за честь исполнить что-нибудь по вашему желанию.
— Если можно, прочтите, пожалуйста, стихотворение Михалкова «Наступление».
Артист охотно исполнил просьбу бойца.
Нужна ли осажденному городу музыка? Уместно ли петь песни, когда голод косит людей? Эти вопросы возникали перед сотрудниками музыкальной редакции радиокомитета — Н. М. Орловой, Ф. Н. Гоухберг, С. А. Клебановой, Е. И. Ягелло — и в разное время решались по-разному. В самый тяжкий период блокады, ее первой зимой, когда мор превращал дома в каменные братские могилы, музыку ограничили в ее правах. В остальное время она звучала широко, вопреки блокаде.
В один из вьюжных мартовских вечеров первой блокадной весны на шестом этаже Дома радио появилось странное существо в длинной шинели и огромных валенках. Оно обратилось к музыкальным редакторам и попросило прослушать его. Привыкшие ничему не удивляться редакторы собрались возле рояля. Существо размотало платок, расстегнуло непомерно длинную шинель и встало у рояля. Редакторы с изумлением увидели большеглазую тоненькую девушку; она пыталась согреть дыханием замерзшие руки, притоптывала валенками. Концертмейстер Бронникова спросила, что ей играть. Раздались первые аккорды. И девушка запела. Это была ария Джильды из второго акта оперы «Риголетто». Редакторы затаили дыхание. Перед ними стояла Джильда, Джильда в солдатской шинели, и ее чистый, легкий голос заполнял пустоту промерзшей комнаты. Дыхание молодой певицы превращалось в пар.
— Я не знаю, отчего мне весь мир милее стал… — пела Джильда.
Редакторы заулыбались.
— Как вас зовут? — спросили они.
— Галя. Скопа-Родионова.
Так появилась в радиокомитете самая молодая артистка блокады, студентка Ленинградской консерватории, перед войной окончившая первый курс. Галя пришла в Дом радио из Юкков, далекого пригорода, проделав этот путь по морозу за двенадцать часов. Этот переход совершался ею не впервые. Уже несколько раз носила она в Ленинград сбереженные для матери куски хлеба: в военном ансамбле, где она служила, хлеба давали вдвое больше, чем в городе. И все-таки она решила уйти из ансамбля. Она хотела работать в самом осажденном Ленинграде. И вот теперь, после прослушивания, стала артисткой радиокомитета.
Молодая певица быстро освоилась с необычными условиями жизни. Галя гордилась своим пропуском, разрешавшим ходить по Ленинграду в любое время суток, даже в часы тревоги. Когда неподалеку разрывался снаряд, Галя бесстрашно глядела на горы щебня, дымившиеся на месте разрыва, и испытывала чувство непоколебимой уверенности, что с ней ничего случиться не может.
Кто-то удачно окрестил Скопу-Родионову «ленинградским соловушкой». Голос молодой певицы покорял людей — и тех, кто слушал ее по радио, и тех, кто приходил на оперные спектакли Городского театра. Исполняла ли артистка написанный под бомбежками лирический концерт для голоса с оркестром ленинградца Александра Маневича или колоратурные арии венских оперетт — она всегда пела о красоте мира, о любви, о торжестве жизни.
Скопа-Родионова стала получать на адрес радиокомитета письма с объяснениями в любви, письма от бойцов, никогда не видевших артистку в глаза. Люди благодарили за напоминание о весне, за утверждение жизни.
