Фабрис. В Афинах вы были не один. Вы остановились в отеле «Акрополь» вместе с некоей Люсеттой Персеваль..
Орнифль (ест и запивает вином; восхищенно). Высокая блондинка, глупая, с восхитительными ляжками… Надеюсь, это указано в твоем досье?
Фабрис (с серьезным видом просматривает бумаги). Нет. Эта деталь не сохранилась в памяти привратника, которого расспрашивали детективы спустя двадцать пять лет…
Орнифль. Он не слишком наблюдателен. Ничем другим моя спутница не выделялась. Я и в самом деле сел в «Восточный экспресс» с парой восхитительных ляжек. К сожалению, они достались мне с принудительным ассортиментом в виде молодой белокурой особы, и я решительно не знал, что с ней делать в дневные часы. Ты скажешь, что с этими ляжками не обязательно было пускаться в столь дальний путь — я мог бы, например, съездить в Виль-д-Авре, — но что поделаешь, я был молод и не знал меры.
Фабрис. Спустя две недели вы усадили эту особу в поезд и отправили домой — потому что познакомились с дочерью секретаря бельгийского посольства, которая нередко навещала вас в отеле.
Орнифль (махнув рукой). Еще одна дура. Я и позабыл о ней… Разве всех упомнишь!
Фабрис. Под конец вы взяли в любовницы торговку устрицами и поселились с ней в маленькой комнатушке в Пирее, где ваш след затерялся. Однако вскоре после этого вы очутились в больнице для иностранцев — вас доставили туда с ножевой раной.
Орнифль. У торговки устрицами был еще другой любовник, которого звали Софоклом — совсем как того, настоящего, — только этот чересчур серьезно относился к любви! Ты, может быть, не заметил, что греческий театр совершенно не признает любовных сцен. Древние греки были воспитанными людьми!
Фабрис. Оправившись от болезни, вы поселились у одной англичанки, сестры милосердия той же больницы — некоей Бетти Брук!
Орнифль. Я все еще нуждался в уходе. У нее была прелестная грудь, все остальное — так себе… Но это была самая красивая грудь, какую я когда-либо видел… (Лицемерно вздыхает.) Как все это, должно быть, суетно, господи! (Неожиданно с ликующим видом.) А следующая кто?
Фабрис (вдруг выйдя из себя, отшвыривает папку). Вы омерзительны!
Орнифль (удивленно). Но почему?
Фабрис. Я надеялся, что чтение этого досье заставит вас устыдиться.
Орнифль. Устыдиться? Чего? Я готов устыдиться, я полон решимости устыдиться, я глубоко убежден, что время для этого уже настало, но я хочу точно знать, чего именно я должен стыдиться?
Фабрис. Я надеялся, что вы наконец осознаете всю бесплодность жизни, отданной наслаждениям!..
Орнифль (мягко). Наслаждения никогда не бывают бесплодными, по крайней мере в момент, когда их вкушаешь… О каком еще, пусть более достойном, занятии человека можно сказать то же самое? Или ты считаешь, что я лучше доказал бы свое преклонение перед красотой, осматривая греческие храмы? (Добродушно.) Некоторые из этих молодых женщин были прекраснее статуй, если это может тебя утешить…
Фабрис (вынув еще один листок из своей папки, агрессивно). Странное противоречие — этот постыдный период жизни в Греции вдохновил вас на создание стихов, самых чистых, самых волнующих со времен Аполлинера. В те дни весь Париж приветствовал в вас надежду молодого поколения!.. Спустя три месяца после появления вашей книги, из-за которой две восторженные провинциалки покончили с собой, вы взялись писать куплеты для нового обозрения в парижском казино!
Орнифль (разводит руками). Ну да… Во-первых, не будем все валить в одну кучу. Эти две провинциалки были, видно, дуры набитые. А я к тому времени уже убедился — гораздо раньше моих критиков, — что я не гений… А просто способный поэт, сам понимаешь, немногого стоит!.. К тому же эти волнующие стихи нимало не взволновали моих кредиторов, а ведь я был в долгу как в шелку… Наконец, — что тут поделаешь? — я обожал атмосферу парижского казино! Как же ее звали — а ну-ка, загляни в свое досье — молоденькую танцовщицу-англичанку, которая в ту пору родила тебе братца?
Фабрис (с серьезным видом листая бумаги). Береника Смит.
Орнифль (восхищенно). Береника! Ну, вот видишь! Все же я старался держаться в рамках литературы. Люди всегда лучше, чем их изображает молва!
Фабрис (вдруг срывается на крик). Но моя мать вас любила! Из этой суетной жизни она смогла бы сотворить великую любовь!
Орнифль (мягко). Как ты думаешь, уехал бы я, если бы любил твою мать? Любовь — дар божий! Я говорю об этом, конечно, понаслышке, но знаю, что никто еще от любви не отказывался. Но я не любил твою мать… Ты истратил кучу денег, чтобы узнать об этом с некоторым опозданием. А если бы я женился на ней и мы вместе стали бы тебя растить, ты, без сомнения, все понял бы гораздо раньше и заплатил бы за это еще дороже — маленький невинный рекрут, ввязавшийся в эту сомнительную битву… Был бы ты счастливее? Не уверен. Сказать по правде, положение сироты имеет свои выгоды.
Фабрис (оскорбленно отшатывается от него). Вы — чудовище!
Орнифль (словно охваченный вдруг усталостью). Ничуть! Этим словом слишком уж злоупотребляют. Разве я виноват, что мы живем на Луне? Ты ведь читал Жюля Верна: поднимешь руку, чтобы помахать кому-нибудь в знак приветствия, и… фюйть… Ты уже далеко! Страшная вещь — изведать счастье. Убеждаешься, что жизнь невесома… Ты любишь Маргариту?
Фабрис. Всей душой и навсегда!
Орнифль. И тебе никогда не хочется застонать при виде другой девушки, которая пройдет по улице, взмахнув рукой? Девушки, которая никогда не будет твоей, потому что ты уже отдал свое сердце другой?
Фабрис. Нет, никогда.
Орнифль (улыбнувшись, хлопает его по плечу; с некоторой сухостью). Значит, ты не ведаешь своего счастья. Ты избежишь многих каторжных мук. Тебе уготовано место на небесах, а на земле — уважение сограждан. (Подойдя к окну, прислушивается.) Я слышал, как хлопнула огромная дверца огромного автомобиля Маштю. Через мгновение Маргарита будет здесь, и, самое позднее через двадцать минут, твой отец — старый фокусник — вернет ее тебе. Но впереди у тебя целая жизнь, и ты можешь снова потерять ее. Жизнь — долгая штука. Остерегайся, как бы Маргарите не было с тобой скучно, — это единственное, чего женщины нам не прощают.
Фабрис (не сдаваясь, упрямо кричит). Мне все равно, скучно с70о мной или нет!
Орнифль (ласково улыбаясь). Разумеется, дружок. Да только женщинам не все равно!
Входят Маштю и Маргарита. Она очень молоденькая и очень хорошенькая. Чувствуется, что Орнифль это заметил.
Маштю. Вот девица, господин граф! Но дело вовсе не в согласии Пилу. А в ее собственном. Она раздумала выходить за твоего сына!
Орнифль. Все равно она восхитительна!
Фабрис (бросается к Маргарите и хватает ее за руку). Почему ты меня не дождалась?
Маргарита (так же сердито, как и он). А зачем ты вошел в этот дом? Я же тебе сказала: если ты переступишь порог, значит, ты меня не любишь и я порываю с тобой навсегда. Я тебе кричала это в окошко автомобиля, пока ты звонил у двери. А ты притворялся, будто не слышишь! Тогда я распахнула дверцу и даже ступила ногой на тротуар. Может, посмеешь сказать, что я коварно тебя обманула? Ты меня видел, но даже не обернулся!
Фабрис. Я думал, ты просто делаешь вид, будто хочешь выскочить из машины!
Маргарита. А я думала, что ты делаешь вид, что хочешь войти! Но дверь распахнулась, и ты вошел. Я думала, ты спрятался за дверью, чтобы меня напугать. Я даже сосчитала до ста пятидесяти.
Фабрис (вдруг растерянно). Почему до ста пятидесяти?
Маргарита (с большим достоинством). Обычно я считаю до ста, пока ты не уступишь, но, учитывая серьезность обстоятельств, я подумала, что, может быть, сто — это мало. Мне стало жалко тебя.
Фабрис (с горечью). Сто пятьдесят! Вот вся твоя любовь!.. Любила бы ты меня — вообще не стала бы считать!..
Маргарита (у которой вдруг на глаза навертываются слезы). Кстати, если хочешь знать, я потом снова сосчитала до ста пятидесяти, совсем-совсем медленно. Любящая женщина становится такой малодушной! Но когда я поняла, что ты ни за что не вернешься, я написала тебе эту записку и пошла, одна, среди ночи по улицам… Ко мне подошел какой-то мужчина…
