Шумит яростно примус. Мечется огонь. Не греет он хозяина.
— Линник, поддержи!
Приподнял Линник голову хозяина. И не успел сообразить, куда же он смотрит, не туда ли, куда завтра выступать повелел, как завыл Фрам — отчаянно завыл, так отчаянно, словно конец свету пришел.
Уныла Земля Рудольфа. Скована, как броней, вечной мерзлотой. Долби ее киркой, вгрызайся лопатой — толку мало, крошево осколков — и все. В эту землю не зароешь тело. Взорвать? Взрывчатку не взяли.
Не поддается обледенелая земля и жертв не принимает.
— Придется по-другому. — Линник взглянул на косогор. — На самом высоком месте захороним. Камнем обложим.
Мягко опустилось тело Седова на жесткое ложе. Одет, словно в путь собрался, в меховой костюм. И лицом повернут в дымчатую даль. На грудь русский национальный флаг положили — тот самый, который Георгий Яковлевич хотел водрузить на полюсе. Вместо древка — медная трубка с надписью: «Expedition of Sedov 1912—1914».
Из камеей выросла пирамида — мрачная, темная пирамида среди белого безмолвия. На вершине поставили крестовину из лыж.
Что-то до конца неосознанное подсказало Пустошному и Линнику, что хоронят они не только своего начальника, что теперь он принадлежит всей России, и хоронить его надо так, чтоб не затерялась суровая могила. Понимали: придет срок, отыщут ее люди, доберутся сюда на собачьих упряжках, на кораблях, которые не устрашатся льдов, а может, еще как по-иному.
Обнажили головы, запели «Вечную память». И тут случилось то, чего не ожидали и не предвидели. Рядом с Линником появился Фрам — пушистый, взъерошенный — поднял к небу морду и завыл. Вой был заунывный, протяжный, с перерывами, похожими на вздохи и всхлипы.
Линник собак оставил в упряжке на льду. Стало быть, Фрам перегрыз постромки. На шее клочья ремней болтаются. Глаза тоскою налиты, смотреть на него невозможно. И воет, воет, душу выворачивает.
Взяли осиротевшие матросы с могилы по три камня — по одному себе, команде «Святого Фоки» и вдове покойного. Побрели к упряжке. Отошли метров на пять, оглянулись: Фрам все так же стоит и воет.
— Фрам!
Высокий, большерукий Пустошный озабоченно окликнул собаку.
Фрам вскинул голову, навострил уши, развернул грудь с рыжим пятном, похожим на осенний кленовый лист.
Вот уж неделя, как его никто не называл но имени. На мгновение ему показалось, что его окликнул хозяин. Он встрепенулся, все задрожало в нем, но, поняв ошибку, поник и молча стал наблюдать за людьми. Цепочка шагов вилась по снегу. Внизу на льду стояли нарты. Пират с разлохмаченным ухом нетерпеливо поеживался.
Шаги удалялись. Потом люди опять остановились, и оба — Пустошный и Линник — принялись звать Фрама. Несколькими прыжками он мог догнать их. В голосах людей была доброта, был зов — необычный, ни разу не слышанный раньше. Фрам глотнул слюну, вытянул морду и сделал к людям два или три шага.
Они снова закричали, маня его знаками. Но он остановился, повернул голову к могиле, будто спрашивая о чем-то хозяина.
Фрам тоскливо заскулил и лег на стылые камни. Он не чувствовал холода. Он видел уменьшающиеся нарты, Линника, напоминающего черную точку…
Падал снег. Фрам затих, напрягая слух: он всегда слышал, как дышит хозяин. Он долго вслушивался, пока от немыслимой тишины в ушах ни зазвенела тонкая струна. Глаза повлажнели, затуманились, соленые капли, упав на шерсть, застыли, оледенели.
А снег все падал и падал, укрывая крестовину из лыж, каменную пирамиду и неподвижного Фрама. Снежинки таяли только на мочке носа. Все остальное скрылось под белым пологом. Фрам не отряхался. Не отходил ни на шаг. Не шевелился. Он знал, что хозяин здесь. Он ждал. Он не мог поверить, что хозяин к нему никогда не вернется.
