Нашу маету мама не проглядела, пусть и не знала, почему долго не ложимся спать, а сидим с Кольшей на печи. Она подозрительно запоглядывала на нас, и лишь услыхала слабый писк, строго спросила:
— А ну, кого опять притащили?
Кольша послушно протянул шапку с верхнего голбца, и мама ахнула:
— Голубята! Полевские, што ли? Да где вы их нашли?
— Не, не полевские, а домашние!
— До-маш-ние!.. — пуще того поразилась мама.
— Ага!
— Поди, на Макарьевскую церкву лазили? — испугалась она.
Мы замешкались с ответом, и нас опередила сестра. Бабушка успела рассказать ей про голубят и про то, где мы их взяли:
— У бабушки Соломеи украли, вот где!
Ей и не хотелось расстраивать маму на ночь, не хотелось, чтобы она, рассердившись, отлупила братьев за новый грех, да вот не утерпела. Давно ли за растаскивание пороха и пистонов досталось нам с Кольшей? А третьего дня дразнили пожарника Афанасия Сабанчика. Старик привел поить лошадей к нашему общему с пожарной колодцу и не стал черпать воду, а выпоил нашу из корыта и кадушки. Ну мы и заорали с черемухи:
— Дедушко Сабанчик, вредный кабанчик! Мстили ему и за воду, и за то, что он молчал, когда мы здоровались с ним, как учили в школе. Сабан и есть, не даром прозвище ему дали такое! Но за Сабана влетело нам, ладно заступился пожарник Иван Иванович Козыренок: сказал, что Афанасий воду чужую, нашу воду, выпоил лошадям. Вот у него тоже прозвище Козыренок, а никто почему-то не дразнит Ивана Ивановича. И на каланчу он пускает нас, аж на самый верх дает залазить, откуда видно деревню Морозово и мамину родину — село Пески, и поля дальние.
Мы с братом приготовились расплатиться за голубят: с печи все равно никуда не удерешь да и ночь-ноченская на улке. Однако мама — это тятино письмо, полученное сегодня, выручило нас — не стала даже ругаться. Заглянула она в шапку и сказала:
— Божья птица голубочки, человеческая птица… Смотрите, не уморите их, хлебного ни крошки. Паек-то когда еще выдадут… А бабушке Соломее помогите полоться и картошку окучить. Слышали?
— Не уморим, не уморим, мама! — зачастили мы в ответ. — К бабушке завтра и побежим полоться. А голубята вырастут — к тяте на войну с письмом одного пошлем. Оттуда он с тятиным письмом прилетит, с тятиных слов Мухаметишин и напишет нам.
— Уж и вырастили, уж и с письмом послали, уж и почтальоном голубя изладили! — засмеялась мама. — Да где он отца нашего найдет на такой большой войне? Там живого места нету, везде одна смерть летает! Ладно, пускай голубки дома живут, на што их разлучать. Спите-ко лучше, голубятники, горюшко мое…
Легли мы с братом по обе стороны шапки и зашептались о голубях, о корме для них и о том, что не у одного Ваньки Пестова есть голуби, но и у нас. А когда выведут наши своих голубят, отдадим Осяге, потом дадим Вовке Барыкину. Ему бы надо в первую очередь: сирота он, только бабушка и дедушко на всем белом свете у него, мать померла еще до войны, а отец прошлой зимой погиб под Сталинградом. Да зарок дали: Осяге первые голубята и никому больше!
Ваньке Пестову чего не выкормить? У них зерно не переводится с самого начала войны, а у нас всего-то паек: на четверых мама муку в платке приносит. А все равно и мы выкормим! Вон полетай-овсюг поспевает, его набрусим, за сорняк никто не заругается, если с межи брусить. Вырастим и отправим голубя к тяте с письмом, он скорее почты долетит и воротится обратно. То-то тятя обрадуется! Узнает голубя с родины, не даст немцам его пристрелить.
А еще бы нашел голубок Федора, сына бабушки Соломеи… Может, и не убит он насовсем, а лежит где-то раненый и ждет голубя с живой водой? Читали мы в книжке, что живая вода хороших людей оживляет. А она есть у нас в Юровке! Мать Осягина, Мария Федоровна, когда на старшего сына Василия принесли похоронную, причитала и приговаривала:
— Сокол ты мой ясный, сокол Васильюшко…
Прилети ты ко мне ночью ли темною,
Прилети ты ко мне утром ли с солнышком,
Уж умою я лицо твое белое, умою живою водой,
Водой из родимого ключика…
Из Осягиного ключа и возьмем живой воды и пошлем ее с голубем для Федора. Оживет он, и тогда тятя с сыном бабушки Соломеи скорее побьют Гитлера, скорее домой придут оба целые и невредимые. А голубей-то тогда сколько будет у нас!..
Нам с Кольшей казалось, что нет ночи на улке, нет над нами потолка и крыши, а лежим мы на сарае, глядим на чисто синее небо, где высоко над Юровкой кружат и парят голуби бабушки Соломеи.
Озеро безлунной ночью угадывается легким пошлепыванием волн о песчано-крутой восточный берег, будто и впотьмах девчонки-нагишки стряпают песочные калабашки и, подражая матерям, пришлепывают их мокрыми ладошками. А как ближе подойдешь, потянет щелоком теплой воды, учуешь странно-огуречный запах озерной травы и самый возбуждающий — запах живой рыбы: свеже-золотистых и опрятных карасей Маленького озера, а не тинно-илистых, как на Большом озере, затянутом с берегов, словно шубным воротником, осокой и камышами, по лаве-лавде — рогозом, крестовником и метлистым тростником.
Большое озеро пугает нас, почему-то даже и днем боязно бродить с недоткой на мелководье у лодочного притона или ставить и смотреть манишки в прорезях зыбуче-пупырливой лавы. Чего скажешь, уловисто Большое озеро! И ни разу не усыхало, сказывают, как Маленькое. Зато и жуткое глубью буроватой воды, одиноким островком с рогатыми сушинами из тальникового куста, где с весны начинает стонать-бухать никем в Юровке не увиденная птица выпь.
А после того, как дяде Даниле, родному брату покойного деда по отцу, поблазнила «голая баба, в зеленой чешуе вся, как будто на тело налипли листья водокраса-лягушатника» — просто, по-деревенски пояснил нам он, мы и вовсе обходим озеро стороной. Если доводится летней ночью возвращаться поскотиной с дальних еланок и пустошей Юровского поля, куда манит нас клубника и черная смородина, приходится пересекать неширокую пашню, отделяющую поскотину в обрез Долгого болота от Мохового. Никакого мха там и в помине нету: космато заросшие осокой кочки да всего-то три плесинки чистой воды на месте выгоревшего когда еще торфа. Но за болотом хранится былое название, и останется оно Моховым навсегда.
…Маленькое озеро уютно и тем, что округ него жилые дома с огородами и пристройками, а на отдали приземисто-длинные коровники, свинарники, овчарники и курятник. Даже в глухую пору нет-нет и мигает багровым зрачком огонек лампы в чьем-то окошке или сторож выберется на улку из избушки с фонарем и, раскачивая светлячком, поковыляет поглядеть: все ли ладно у коров или овечек, не прорылись ли опять волки через соломенную крышу? И ты не одинок, тебе веселее…
