С ее мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на ее взгляд, человеком, что-то происходило.
Вот сейчас к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.
— Овец-то всех небось заморил? — спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, с овцами все в порядке.
— Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, — заулыбался Герасим.
— Так, та-ак. — Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить вроде бросил…
— Ну ладно, — сказала она небрежно, — посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вот читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…
Герасим поднял голову, глаза его посветлели.
— Не ворону, Зина, а лебедя!
— А что, большая разница?
— Да есть маленько…
— Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?
— Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.
— Хым, — сказала жена с едкостью, — сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.
Герасим сморщился и отвернулся, вздохнул:
— Да вот дернуло меня, по глупости как-то вышло…
Зинаида обрадовалась, разговор пошел так, как ей хотелось.
— А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?
Герасим не ответил, только рукой махнул, и все.
— Ладно, — сказала жена, — черт с тобой. Все равно тебя не изменишь теперь. — В голосе ее зазвучали примиренческие нотки. — Иди показывай, что ли, своего калеку.
Разноцветными птицами полетели над деревней дни. Полет их становился все быстрее, потому что уходил с земли еще один год и дни становились короче. Птицы-дни проносились над деревней, и каждый из них навсегда пропадал во мгле стылых и бесконечных северных ночей.
В Белое море через северное его горло втекла с Ледовитого океана зима, плеснулась на все берега, сунулась во все заливы и щели, забросала дома и людей, поля и лес охапками молодого снега, задышала стужей.
Море долго ей не сдавалось.
Прогретое до самых глубин необычно жарким нынешнем летом, оно до свирепых морозов хранило тепло в глубине своей, не давало сковать себя ледяной коркой, все бурчало и ворчало, все не покорялось и раскачивалось под ветрами, демонстративно привольное и распахнутое перед лютой гостьей.
Да куда Морю соперничать с Зимой, когда и Небо сдалось, и Земля.
Сначала поселилась на море шуга — мелкие кусочки льда и снега, вроде бы хлипкие, раздробленные, не опасные — что с ними справиться? Море не заволновалось, не согнало шугу в кучу, не выбросило ее на берег и поплатилось за это пленом.
Однажды ночью украдкой кусочки льда сцепились между собой и стали единым целым. Они победили Море. Картина знакомая каждому и хорошо всем известная. Так в жизни бывает — часто. Что-то большое, величественное и свободолюбивое нередко страдает от коварства мелких существ, прилепившихся к нему, вторгшихся в его жизнь. Зима наградила шугу, превратив ее в толстый и сильный лед. И вот Море уже не живое и говорящее существо, а мертвенно-белое, бескрайнее снежное поле, утыканное кое-где бесформенно-уродливыми торосами.
Герасиму Балясникову эта зима принесла не холод — его он как-то и не замечал совсем, — а необычную, насыщенную жизнь, наполненную неведомыми раньше ощущениями. В ней было многое в этой жизни: радость познания нового, не испытанные прежде заботы, в ней было больше светлых дней.
А главное: с ним в эту зиму жили два существа, которых он любил: жена его, Зинаида, и лебедь. Появился интерес, даже азарт к жизни.
В кузницу к нему в последнее время все чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать языки. Герасим рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Балясников задавал вопрос.
— А вот хоть к примеру, мужики, где вы думаете лебеди зимуют?
— Твой-то знаем где, — усмехались мужики.
Герасиму это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.
— Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят-летят, а куда — и не знаем.
Мужики посмеивались, предполагали.
— В Крым, наверно, туда все летят. Вон у меня женка замучила. Хочу, говорит, в Крым, зараза…
Герасим веселье поддерживал, но разъяснял все толком, как полагается человеку сведущему.
— Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например, в Алжире, Тунисе, Марокко. Собирается их там мильоны. Там корма много и тепло.
— Вот где с дробовкой-то посидеть, — мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник, — на заряд штук пять положишь, не меньше.
— Так тебя и пустили в Африку, — сомневались мужики, — там, считай, одни миллионеры и охотятся. Ты что, миллионер?
— Не, не скопил еще деньжат, но…
— Вот и сиди со своей пукалкой, африканец, — зубоскалили над Небоженковым.
Васька и сидел. Курили дальше.
— Ты своего-то как назвал? — спрашивали у Герасима в который уж раз.
И Балясников охотно отвечал.
— Да Сваней, — и радостно посмеивался.
Кое-кто недоумевал: что за имя такое? Ну Ваня, понятно, но Сваня?
На этот вопрос отвечать было особенно приятно, и Герасим оживлялся.
— На европейских языках, ребята, почти можно сказать на всех, я проверял, лебедь называется «сван». Почему? Черт его знает, почему. Но сван и все! Хоть тресни. Ну что, назвать Сван. — Герасим тут разводил руками и делал пренебрежительно-недоумевающее лицо. — Так это всем уж приелось в Европе. А Сваня все же больше по-нашему, правильно, мужики?
Мужики соглашались и изумлялись европейской широте познаний Герасима Балясникова, родного их односельчанина.
По вечерам с женой было то же самое. Зинаида привыкла к Сване, привязалась к нему как к собаке, и ее интересовало все.
— Гераська, — просила она растолковать, — почему эт у лебедей ноги сзади. Так же ходить тяжело. Вон как переваливается баженый[3]. Что, нельзя посередке было отрастить?
— Понимаешь, — терпеливо разъяснял Герасим, — это чтобы в полете ноги не мешали, не тормозили полет. Вишь, как они далеко летают, сколько сил-то нужно. А ходьба — это же не главное. Плавать тоже легче, когда ноги сзади.
Что-то в этих объяснениях Зинаиду устраивало, что-то нет.
— Слышь, Герась, — интересовалась она, — а правда, что если подругу в полете убьют, то и друг ее тоже на землю сиганет, разобьется, значит?
