Правда, после этого кросса по пересеченной местности я старался больше не встречаться с коровами, когда со мной был Варден.
Жизнь большой, сильной собаки с независимым характером сложна. Представьте себе, к вам подойдет пес, и вы не почувствуете, что он понимает, мол, вы и есть пресловутый царь природы. Мало того, в лучшем случае он отнесется к вам как к ровне, а то еще выразит не только полное равнодушие к вам, но и презрение, если вы того в его собачьем разумении заслужили. Не каждому это придется по нраву. Вот от таких людей больше всего и жди неприятностей. Дворняжка никогда не дает вам понять, что не уважает вас, а большой, сильный, чистопородный пес может.
И хотя Варден имел славу сердитого пса, способного покусать человека, пожалуй, он больше пугал. И старался рассчитывать свою силу. А быть строгим, видно, его с детства приучили. Каждому хозяину лестно, что у него есть могучий защитник. Варден страха вообще не ведал. Многие собаки боятся выстрелов, грозы с громом, он на это не обращал ни малейшего внимания.
Мне случалось за некоторые провинности отчитывать Вардена. Он с вниманием смотрел на меня из-за кудрявой занавеси, даже наклонял набок голову, как бы стараясь не пропустить ни одного слова. Уши у него были длинные, лопоухие и свисали до самой бороды. А когда я пытался замахнуться на него или даже чем-нибудь легонько ударить, — правда, это было ему что слону соломина, — он не мог всерьез поверить, что я его воспитываю, и начинал дурачиться, хитроумно решив, что я с ним играю. Хватал меня за лодыжки, так что я вскрикивал от боли, прыгал на меня, ударяя лапами в грудь, и я тут же был вынужден и впрямь все переводить на игру и хвататься за палку, чтобы зашвырнуть ее подальше…
Уже при одном моем возгласе: «Кто там?» Варден решительно устремлялся во двор, лапой распахивая двери, полный желания немедленно разделаться с любым незнакомцем. Например, когда нужно было его выгнать из комнаты — зимой от Вардена изрядно несло псиной, — стоило сурово сказать, глядя на дверь: «Кто там?» — и Варден пулей вылетал, чуть не вышибая дверь. Во дворе, конечно, никого не было. И ничуть не обижался, что его обманули. Наверное, полагал, что таинственный враг успевал куда-нибудь спрятаться. Человеку он верил.
Любопытны были взаимоотношения Вардена с большими животными. После того как нас с ним чуть не забодали коровы, он старался их избегать, потому что стоило коровам его увидать, они устремлялись к нему. И нужно было немедленно прятаться от них. Если Варден и считал унизительным для себя спасаться от животных бегством, то я — отнюдь нет. И мы с ним на пару резво улепетывали под защиту леса или забора. Я впереди, а он, делая вид, что вынужден мне подчиниться, — сзади, поминутно оглядываясь и огрызаясь.
Водил я в Холмах дружбу с молодым мерином Мальчиком. Красивая, гнедой масти, крупная лошадь с длинной черной гривой. Мальчик числился за промкомбинатовской мастерской, на нем пахали огороды, под плуг сажали картошку, возили сено, дрова. Короче говоря, Мальчик обслуживал все население деревни. На выпас вечером его выпускали на большой луг. Вбивали железную трубу, вокруг которой привязанный цепью мерин и пасся до утра.
Всякий раз, выходя на прогулку, я прихватывал с собой несколько кусков хлеба и сахара. Увидев меня с Варденом, Мальчик издавал мягкое грудное ржание — так он приветствовал меня — и, насколько позволяла цепь, приближался. Я сгонял с шеи и крутого крупа слепней, комаров, угощал. Брал он хлеб и сахар своими бархатными губами осторожно, потом благодарно кивал, глядя на меня большими выразительными глазами.
Варден все это время стоял неподалеку и с неодобрением наблюдал за моими действиями. Самое смешное было, когда я уходил дальше по травянистой дороге, поднимающейся на холм, где в чистом поле стояла душистая береза о двух головах, а Варден и Мальчик оставались вдвоем. Мерин не уступал дорогу, а черный терьер не желал сворачивать на обочину. Так и стояли они подолгу, пока Мальчик не принимался вновь щипать траву и не освобождал собаке путь. Варден никогда не лаял на него, что обязательно делал Джим, а Мальчик не нападал на Вардена.
Так мы и жили в Холмах с Варденом. Соседка Нюра перестала ходить ко мне с молоком: ставила кринку на ящик, прибитый мною к забору. Она панически боялась Вардена, хотя на женщин он почти не обращал внимания. Да и не только Нюра, многие перестали ко мне приходить. Лишь сосед Константин Константинович смело отворил калитку и, потрепав пса за холку, решительно направился ко мне. И Варден с тех пор зауважал Константина Константиновича, поворчав для порядка, беспрепятственно пропускал ко мне. И вообще, если я говорил Вардену: «Свой, свой!», он человека не трогал, но люди все равно боялись его и вызывали меня к калитке через забор, что, естественно, не нравилось Вардену.
Он рассорил меня с соседкой Нюрой. Бывало, каждый день приходила ко мне с молоком и подолгу засиживалась, засыпая меня сельскими новостями. Стоит у порога с кринкой, прижатой к боку, и разливается соловьем. Речь ее текла плавно, на нелестные эпитеты односельчанам она не скупилась.
Нюрка могла часами рассказывать про пьяниц. Сама не пила, зато всех пьющих ненавидела лютой злобой, а больше всех своего мужа Николая Петровича, на мой взгляд вполне хорошего, спокойного человека. Выпившим я его видел, но чтобы он был невменяемым — никогда! И я допустил тактическую ошибку: как-то, наслушавшись Нюркиных рассказов, взял его под защиту, сказав, что, по-моему, Николай Петрович вполне порядочный человек, работяга, с утра до вечера крутится по хозяйству и еще работает в мастерской. Он живет через два дома от меня, я видел, как он стучал ступкой о корыто, готовя пойло поросятам, доил корову, кормил кур, летом с лодки добывал в озерце осот для свиней, возил на лошади дрова, косил сено. Одним словом, без дела я соседа никогда не видел.
Жена его, Нюрка, работала в Доме отдыха и возвращалась из Опухлик вечером. Она тут же принималась за дела: тюкала сечкой хряпу, мыла стеклянные банки из-под молока, причем носила их к озеру, таскала воду из колодца, полола грядки.
Когда свое хозяйство и живность на дворе, дело всегда найдется. И летом и зимой Нюрка ходила в синих в обтяжку трикотажных шароварах, женственного в ней мало было. Например, в отличие от соседки Наты — рослой красивой женщины даже в свои сорок пять лет. По-моему, не так работа, как постоянная злость высушила Нюрку. Ругала она всех и всякого. Послушаешь ее, так вокруг настоящих и людей-то нет, как у гоголевского Собакевича. А муж ее мне нравился. Высокий, худощавый, он редко повышал голос, даже когда Нюрка в приливе вдохновения обрушивала на него потоки отменной брани, не гнушалась она и матерных слов. Пронзительный Нюркин голос разносился на всю деревню. Она не стеснялась никого. В упоении своей злостью поносила мужа самыми последними словами. Признаться, я не мог понять Николая Петровича, который все это терпел. По-моему, если он и ругал кого, так это корову. Наверное, срывал на ней накопившееся зло на жену.
