Чёрный пастух в чёрной бурке и чёрной папахе с длинной ярлыгой в руках долго смотрел на меня и молчал, а потом вдруг спросил: «Что ты видишь такими белыми глазами?»
У пастуха был облик библейского мудреца, и я не ожидал от него такого глупого вопроса. Но в самом деле: глаза мои на обветренном и багровом от горного солнца лице казались вылинявшими и белыми. И черноглазому пастуху не верилось, что такими глазами можно что-то увидеть.
Мне самому стало уже интересно: а что я, в самом деле, увижу? В городах мы отвыкаем всматриваться. Картины торопливой и суетной жизни мелькают, как в окне скорого поезда: глаза б не глядели?
Напившись чаю, мы расстались друзьями. Пастух свистнул кудлатого пса с обрезанными ушами, запрыгал вниз к своему стаду, а я сел на камень и стал смотреть на озеро своими белыми глазами.
Озеро — зеркало. Тысячи раз сравнивали тихую чистую воду с зеркалом, а лучшего сравнения не придумать. Горы утонули в нём белыми вершинами вниз. Чайка летит над водой, а кажется, что летят две, брюшком к брюшку, нос к носу. Села чайка и стала смотреть сама на себя. Потом вплыла на отражённое белое облако и стала вдруг… чёрной! А на утонувшей чёрной горе снова вспыхнула, засветилась и забелела, как пёрышко. И за пёрышком потянулась по чёрному зеркалу сияющая солнечная царапинка.
У берега куличок стоит на непомерно длинных отражённых ногах. И тоже всматривается в себя, удивлённо касаясь кончиком клюва своего же отражённого носа.
Все всматриваются в себя: не просто же так?
Утром, когда мы чай пили, над водой курчавился полосами туман. Розовыми полосами, похожими на облака «кошачьи хвосты». И в этом розовом тонком тумане грубыми голосами хохотали белые чайки. Потом туман расплылся, рассеялся, лицо захолодил ветер, и на воде засверкали быстрые солнечные чешуйки. И мелкая рябь у каменистых берегов стала складываться из лиловых, голубых и зелёных пластинок. Складываться и рассыпаться.
В полдень на озеро стало невозможно смотреть: оно доверху насыпано солнечной сверкающей чешуёй! Всё полыхает, дробится, сверкает и переливается. Белым глазам и то больно!
Ласточки мелькают в этой солнечной кутерьме, черкают, воду белыми грудками. А им навстречу из сутолоки полыхающих волн выпрыгивают чёрные тонкие рыбки и щиплют ласточек за брюшко. И волны рукоплещут их весёлой игре мокрыми хлюпающими ладошками.
Вечером за горами вспыхнул и долго горел непонятный розовый свет. А потом из розового сложилась семицветная радуга во всё небо. Одним концом радуга оперлась на чёрные скалы, и скалы вдруг стали белыми. А другим концом уткнулась в травяной склон, и склон стал пронзительно-изумрудным. И было радостно, хоть за радугой и ворочались тяжёлые мрачные тучи.
Добрым словом помянул я чёрного пастуха: надоумил-таки меня остановиться и оглядеться.
И вот случайно встреченное озеро уже как старый добрый знакомый. А то мы всё бежим, скорей на вершину торопимся и ничего не замечаем вокруг. Скорее, скорее — вперёд и наверх! И приходим к цели измотанные, опустошённые, высунувши язык..
Бешеный ветер срывает с ледяных горных вершин тучи летучего снега. Низкое солнце зажигает их золотым огнём. За каждым снеговым конусом лениво колышется холодное жёлтое пламя. Вершины вздымаются в небо, как гигантские белые свечи с золотыми лезвиями огня. И неистовый горный сквозняк раскачивает и клонит тяжёлое пламя…
Снизу к вершинам подбирается ночь. Долины залила тень — как чёрная вода. И тень эта поднимается выше и выше. Зато ярче и ярче разгораются свечи вершин, и жёлтое пламя летучих снегов колышется уже не на дневном голубом небе, а на вечернем — глубоком и синем, как океан. Горы горят…
С туманной равнины к горам накатывается белый прибой облаков. Странно смотреть на облака сверху. Пенистые гряды взволнованных облаков накатываются на горный кряж. Они затопили предгорья, вливаются в заливы — ущелья, окружают невысокие вершины, превращая их в острова. Клубясь и дымясь, они упорно ползут всё выше и выше по склонам и, обессилев, откатываются назад. И тогда в зазор у чёрного кряжа видна сумрачная подоблачная глубина.
Прилив и отлив.
Багровое солнце — золотая летучая рыба — медленно падает в облачную пелену, окунается в неё с головой, и белое море пенистых облаков вдруг становится красным! Огненная рыба накалила облака докрасна! От чёрных гор до мутного горизонта красная зыбкая равнина. И теперь уже красные валы накатываются на крутые берега, красные заливы вклиниваются в ущелья, из красного моря торчат чёрные острова. И, протыкая его снизу вверх, словно играющие чёрные рыбы, взлетают из красных волн чёрные грифы. Спиралью завинчиваются они в густо-синее небо на неподвижных крыльях-ладонях с растопыренными пальцами, а потом тяжело машут ими, направляясь к «берегу» на ночлег.
Красное море колышется тише и тише и наконец засыпает, Тёплый живой его свет начинает потихонечку меркнуть. И вот уже снегом, морозом и льдом потянуло от потемневшей и посиневшей равнины. И уже это больше не море, а белая тундра в полярную ночь. Облачные сугробы и торосы, тёмные бездонные полыньи. Зимняя морозная ночь. Луна нестерпимо лазоревая и заиндевелая. Звёзды большущие и звонкие, как ледышки. Хвост Большой Медведицы увяз в облаках, как в снегу. Тишина. И только глубоко внизу, в подоблачной глубине, слышен нестихающий гул подоблачных водопадов.
Мы дышим на пальцы, и зелёный пар клубится у глаз, словно мы надуваем и никак не можем надуть зелёные резиновые шары. Сырые плащи на нас задубели, они скрежещут и громыхают, как кровельное железо. И на сгибах цинково светятся инеем, Сидеть и дрожать нам до самого рассвета. А утром солнце снова зажжёт снега вершин. Заколышутся на лету полотнища летучего огня. И день начнёт не спеша спускаться с вершин в долину.
Долину у высокой снеговой горы за безводье назвали Мёртвой.
Мы пришли в долину в сумерках — ничего не успели разглядеть. А утром вдруг видим: по всей долине синие озёра в золотых берегах и холмы красных песков. Но глаза обманули нас. Не было в долине ни синих озёр, ни золотых песчаных берегов, ни красных холмов. Были цветы. В сырых впадинах синели незабудки. Они были такие яркие и такие синие, будто в них отразилось весеннее небо. Озёра незабудок окружали золотые лютики. А на сухих гривах горели маки. Маки были похожи на красные фонарики, зажжённые в зелёной траве. Их было много. Так много, что у нас начинало рябить в глазах и кружилась голова. Вот так мёртвая долина! Как хорошо!
