Василий Юровских - Три жизни

Бог с ними, везите они припасы из деревни! Обидно, что дурит с жиру молодежь. Волосье отпускают парни — косы плети, поди, никогда голову не промывают. А есть еще и красятся… Над одеждой изгаляются — хуже не придумаешь. И пьют, пьют сызмальства парни, а с ними и девки. Вон выкатывают траву на елани, склянок винных и банок консервных груда валяется. С чего бы им пить и развратничать, анекдоты про самых дорогих людей травить?

«А ты-то, ты-то сам?!» — ожесточается Алексей на себя, доедает огурец и чуть ли не бегом торопится к Старице, на высокий мысок под черемуховый куст. Место там успокоительное, веселое. Внизу течет и течет вода, светлыми блестками плавится рыба, а на острове по всей ночи просятся спать перепелки, но беспокойно-хрипящие коростели будят и будят их из осочистых ляжин.

Когда-то в Еловке полно было и перепелок, и коростелей. Идешь ночью по улице, а из огородов перепелки зовут: «Выдь полоть, выдь полоть». Где низинки есть, коростели до надсады хрипят — «дери, дери, рви, рви…» Вряд ли есть они нынче, повывелись, как и на полях. Ядохимикаты не сахар, осина только и дюжит, не обгорает среди лета.

Правым берегом Исети тоже беспокойно субботними и воскресными ночами: трещат мотоциклы, раздается пьяная ругань и дикие вопли. Тут не город, можно в любом виде гонять ночь напролет.

Чего-то долго не зовут Алексея Пайвины. Кажись, они песню затянули? Уж не пьют ли? Вот кто-то из них на улицу выскочил. Ага, сам Шуро. Он и завопил пьяно:

Эхо унесло частушку в бор и, жалобно ойкнув где-то у Согры, упало из вершин сосен на зыбкую землю. Алексей по кичигам — созвездие Орион — определил — полночь и завернулся в дождевик под кустом. Под берегом текла и поплескивалась рыбешкой Старица, а ему почему-то опять припомнилось Большое озеро у Еловки. И показалось, будто вот-вот вернется с уловом отец и окликнет из темноты:

— Олеша! Не спи, сынок, уху сварим, а то, поди, тоскливо на голодное брюхо лежать. Чуешь?

мурлыкает беззаботно Пайвин. А чего ему хмуриться-бутуситься? Баба, то есть его Сима, с ним в избушке, винцо армянское еще не допито, он, как в народе говорится, — сыт, пьян и нос в табаке. Чего не веселиться? Бычки вон так и тянут на «Урал», так и тянут!..

— Ничего, — ухмыляется Александр. — Жируйте, телята! Нам с вами по Сухринским лужкам хаживать, травушку-муравушку щипывать. Да ешьте, робята, полным ртом. Успевай, пока сенокосилками не сбрили муравушку! — Пайвин отпустил Серка к бычкам, а сам прилег за боярышный куст и вприщур «постреливает» глазами на дорогу со стороны Замараево. Стоит засечь машину, гаркнет он — «Арш, падлы», — и весь гурт повалит с запретного луга на голую степь у Морошного озера. Зря, что ли, муштровал Пайвин телят, надрывал на матюках и блатных словах свое горло. Оказывается, скот тоже с понятием, если заняться воспитанием.

Самодовольные мысли прерывает вишнево-лаковая «Волга», бесшумно вынырнувшая на опушку леса, откуда он и ждал появления председательского «газика». Кто там? Конечно, большое начальство. Но куда, куда оно держит путь? Не должно на рыбалку: середина недели — раз, полдень — два. Разве что гости в деревню Максимово соседнего района. Мало ли кто сейчас из деревень взлетел на высокий стул и разъезжает на новых «Волгах» — персональных и личных.

Подождите, купит осенью Пайвин себе светло-зеленый «Урал» и тоже может задрать голову. Для начала и мотоцикл вещь, а там и на машину, пускай «Запорожец», замахнуться. Вот вам и Сано Пигалка, как прозвали его в детстве ребята на родине за низкорослость и щуплость.

Шугнуть телят или обождать? — мучается Пайвин. «Нет, обожду!» — решает он и следит за «Волгой». Мягко и плавно скользит она дорогой, отсверкивает на солнце — глазам больно смотреть, как на вспышки электросварки. Привернет ли к избушке начальство или мимо проплывет?

Пайвин свистнул Серка, и мерин неохотно оторвал отвислые губы от упоревшего, сытного пырея. Позвякивая уздой, обметая круглый зад и бока от гнуса хвостом, покорно подошел к пастуху. Александр живо оказался в седле и рысью двинулся на степянку у избушки. Там он окончательно проследит за незнакомой «Волгой».

Поверх тальников, еще не выехав на степь, Александр разглядел машину на берегу Старицы. У нее распахнуты дверцы и открыт багажник, двое мужчин выгружают мешки, сумки, связки бамбуковых удилищ и громко смеются. Нужно разузнать: кто они и зачем прибыли, надолго ли?

Александр с притворной ленцой подъехал на Серке и кашлянул. Первым резко повернулся к нему толстый, в кожаной куртке и синем берете, из-под густых бровей властно уставил черные глаза. «Начальство…» — оробел Пайвин. Уж он-то повидал его на своем веку, в городе чуть ли не все предприятия и организации прошел, четыре вкладыша заработал к трудовой книжке.

— Кто будешь? — блеснули золотые зубы.

— Здравствуйте. Пастух я, молодняк пасу Понькинского колхоза.

— Постой, постой! А почему Понькинского? Насколько я знаю, Понькино далеко отсюда. Ах да, вспомнил! Владимир Николаевич говорил мне о какой-то избушке пастухов, — выпрямился приезжий, а его товарищ, мельком глянув на Пайвина, продолжал выгружать всякие свертки и мешки.

— Ну, чего же ты, Алеша Попович, не сойдешь на грешную землю. Надо же познакомиться.

Пайвин спрыгнул на траву и бойко представился.

— Михаил Борисович, — пожал ему руку приезжий. — Директор базы, но об этом ни-ни… никому. Ни одна живая душа не должна знать, что здесь, на том вон острове, будет целый месяц отдыхать Михаил Борисович. Ясно?

— Есть молчать! — ощерился в улыбке Александр, и у него приятно заколотилось сердце, когда властный Михаил Борисович ласково потрепал ладонью по левой лопатке.

— Все уложил? — уточнил он, видимо, у шофера.

— Все, Михаил Борисович, в аккуратности все! — подтвердил тот, озабоченно осматривая нутро машины.

— Езжай, Гена, — разрешил Михаил Борисович. — Розочке передай, пусть не печалится. Исетский Робинзон уже нашел Пятницу, точнее — Среду, и отлично проведет бархатный сезон на необитаемом острове. Езжай, голубчик! Меня будешь навещать раз в декаду. И сугубо инкогнито. Понял?

— Понял, Михаил Борисович! Счастливого вам отдыха! Да не забудьте, «Дэта» вон в той желтой сумке.