Мы тотчас привязали козулю в торока, насторожили пасть и уже в сумерках поехали к дому.
К концу марта и с появлением теплых весенних дней Кудрявцев неоднократно сманивал меня на глухариные тока, так что я совсем почти позабыл своего приятеля К., но, несмотря на такое отрадное состояние, мне все-таки каждая вещь на промысле напоминала об этом зловредном создании.
Не забуду, как однажды сидел я на току за деревом и караулил подлетающих глухарей. Отличное утро, только зарумянившись на востоке, обещало превосходную погоду. Кудрявцев, тоже притаившись неподалеку от меня, тихо поколачивал ножом в деревянные «ножны», отлично подражая «щелканию» сибирских глухарей.
Вдруг я услыхал его сдержанное воззвание:
— Барин! Гляди-тко, вон и к нам гости подходят.
— А! Где? Какие гости?
— Да, вишь, беглые пробираются и не чают, сердешные, что тут их начальство.
— Ну так спрячься, пожалуйста, посмотрим, что от них будет.
Мы затаились за деревья и только осторожно посматривали в ту сторону, где они шли без всякой опаски. Бежавшие пасынки судьбы с ненавистной им каторги бойко шагали с хотульками на плечах по оголившемуся ягоднику и только местами похрупывали по зачиравшему снегу. Не дойдя до меня сажен пятнадцать, передний беглец вдруг остановился и тихо сказал товарищу:
— Стой, брат! Смотри, тут кто-то есть, видишь, дымком попахивает, надо остерегаться. — И он, нагнувшись, тотчас выдернул из-за правого голенища довольно большой нож.
— Куда это вы, друзья, направились?! — спросил я громко, вышагнув из-за дерева.
Они ту же минуту узнали меня, вероятно, скорее, по голосу, побледнели, сдернули шапчонки, «упали» на коленки, и ножик сам собой выпал из руки перепугавшегося беглеца от такой неожиданной встречи.
— Виноваты, ваше благородие! Только сегодня бежали, — сказал передний.
— Ну так вот что, ребятушки! Послушайтесь моего доброго совета — воротитесь да идите обратно на Верхний, а я постараюсь, чтоб с вас не взыскивали за побег, поняли?
Они молчали и, несколько оправившись, многозначительно переглянулись между собой. Тут подошел Кудрявцев с готовой винтовкой.
— Верно, братцы, барин вам сказывает, бегите скорее домой да и заявитесь к надзирателю…
— Встаньте, ребята, с коленей — я ведь не бог, — сказал я, перебив Кудрявцева, — да отправляйтесь подобру-поздорову; а то ведь я шутить с вами не стану и под пулей поведу вас обратно, а тогда, поверьте, ничего хорошего из такого пива не выйдет, ну а сделаете, братцы, по чести, так и господь вас простит.
— Благодарим покорно, ваше б-дие! — проговорили они оба, вставая.
— Ну так что же, идете? — спросил я внушительно и взялся за винтовку.
— Идем, идем! Только прости нашу глупость; а мы за тебя, ваше благородие, бога помолим.
— А даете ли слово, что вернетесь на промысел?
— Убей нас господь на сем месте, коли сделаем облыжно, — проговорил все тот же молодцеватый и пожилой детина.
— Ну так идите с богом, а нам не мешайте.
Они, тотчас повернувшись обратно и надернув шапки, скоро скрылись в лесу от нашего наблюдения, позабыв или постеснявшись подобрать оброненный ножик, который и поднял Кудрявцев, когда они ушли из вида.
— Вишь, барин, какая «заправа» за голенищем хранилась.
— Как не видать, видел, брат, с первого раза.
— А сметил, как он в лице изменился? Словно обухом пришибло, так и сделался как бересто.
— Ну да, видишь, — врасплох навернулся.
— Да, а вот попадись-ка такому один да прозевай, а либо усни без собаки, вот он, варначина, и посадит как козулю, на ножик.
— Кто его знает, дедушко! Ведь и он такой же человек, а у страха глаза велики, может, только и взял для защиты.
— Только все утро испортили, паршивые! А как было славно глухари полетели, — сказал недовольный Кудрявцев.
— А разве ты видел?
— Четыре штуки просвистали вон тем закрайком, пока они подходили.
— Эка досада!.. Ну да бог с ними, дедушко; вот как затихнет, так, может, и еще подлетят к нам «по фарту».
Мы опять разошлись по избранным пунктам, но сколько ни поджидали, а глухарей нет. Пришлось надеть «прикопотки» (толстые волосяные чулки), чтоб походить по лесу. Солнышко взошло уже довольно высоко, когда я увидал, саженях в ста, одного токовика на громадной лиственнице. Подкравшись сажен на 60, я удачным выстрелом повалил его на землю; а дедушка проходил часа полтора, но подобраться не мог, хотя и видел двух.
Приехав домой, я тотчас послал за тюремным надзирателем. Заявившись ко мне, он доложил, что еще, должно быть, с вечера бежали из тюрьмы два арестанта, но к обеду явились и сказали, что видели в лесу меня. Надзиратель, не зная, что я уезжал на охоту, сначала им не поверил, а потому засадил в каталажку.
— Как? Да разве они не объяснили, что я воротил их с побега?
— Нет, говорили, да я все-таки не поверил.
— Ну молодцы, спасибо, сдержали свое слово!.. Так вы, пожалуйста, освободите их сейчас же из-под ареста, не посылайте сегодня на работу да не заносите в штрафную книгу. Бог с ними, с кем греха не бывает, ведь и они такие же люди, — сказал я, отпуская надзирателя.
— Слушаю-с! — был ответ выходившего приставника. Возвратившиеся арестанты после неудавшегося побега вели себя отлично, работали усердно и дотянули до срока, а потом, уже без меня, были выпущены в вольную команду. С открытием работ на Урюме, в 1865 году, один из них, нанявшись на этот промысел, был снова под моим управлением. Я, тотчас узнав его в команде, спросил о товарище по побегу. Он сказал, что тот, простудившись, схватил брюшной тиф и помер в лазарете на Нижнем.
— Ну что ж, Шаин, ты не раскаиваешься, что я воротил тебя с побега?
— Помилуйте, ваше благородие, да я и теперь молю за вас господа, все же я сделался человеком, а то бы, пожалуй, пропал как собака…
Конечно, мне было приятно видеть того самого «несчастного», который тогда в рубище шел на побег передовым, а теперь носил хорошую кумачовую блузу, плисовые шаровары, кунгурские сапоги и «пил чай с сахаром». Он оказался первосортным плотником, почему состоял на хорошем жалованье и зарабатывал, при казенном содержании, около 250 рублей в один промысловый сезон.
Впоследствии его выбрали на Урюме в старшины, что еще более щекотало его самолюбие, а мне доставляло немалое удовольствие уже потому, что он был примерным работником, умным правителем вверенной ему команды да отплачивал мне одной благодарностью. Года через полтора он был настолько еще бодр, что, подобрав себе хорошую женщину, женился и до самого моего отъезда из Урюма (1870 г.) безотлучно проживал на промысле.
