— Не говори глупостей, дорогой, я не могу запретить ему, — сказала мама.
— Ты хочешь, чтобы все повторилось сначала? — спросил Ларри хриплым голосом. — Опять посыплются письма из банка: не будете ли вы так любезны снять ваш вклад, опять лавочники будут смотреть на вас с подозрением, опять у дверей появятся анонимные бандероли со смирительными рубашками, и все родственники отвернутся от вас. Ты считаешься главой семьи, так запрети ему писать об этом!
— Ты все преувеличиваешь, Ларри, дорогой, — сказала мама. — А кроме того, я никак не могу запретить ему, если он хочет написать об этом. Не думаю, что это причинит какой-нибудь вред. Все это отличные истории, и я не вижу, почему бы ему не написать продолжение.
Все семейство разом поднялось со своих мест, и все принялись громко растолковывать ей, почему нельзя писать продолжение. Я ждал, пока уляжется шум.
— Помимо этих историй есть еще немало других, — сказал я, припоминая.
— Каких же, милый? — с интересом спросила мама. Все семейство, с покрасневшими лицами, рассвирепевшее, рассерженное, уставилось на меня в выжидательном молчании.
— Ну, — сказал я в раздумье, — мне бы хотелось описать твой роман с капитаном Кричем, мама.
— Что? — возмутилась мама. — Ты, конечно, не напишешь ничего подобного… Вот еще, роман с этим противным стариком. Не позволю, чтобы ты писал об этом.
— Ну, а по-моему, это самая лучшая история из всех, — елейным голосом произнес Ларри, — трепетная страсть романтической истории, ласковое, старинное очарование героя… манера, с которой ты обращалась со старым приятелем…
— Да успокойся же, Ларри, — сердито сказала мама, — ты раздражаешь меня такими вот разговорами. Не думаю, Джерри, что ты затеял доброе дело, написав эту книгу.
— Я тоже не думаю, — сказал Ларри. — Если ты опубликуешь ее, мы все подадим на тебя в суд.
Перед лицом такой спаянной, единой семьи, рассвирепевшей в своей решимости помешать мне любой ценой, у меня оставался единственный выход. Я сел и написал эту книгу.
Часть первая. Лондон: прелюдия
Глава первая. Схватка с духами
Все началось в те дни, когда Марго вдруг стала прибавлять в весе. К ее ужасу, за короткое время она сделалась почти круглой. Мама вызвала нашего доктора Андручелли, чтобы он взглянул, в чем тут дело. Он произнес целую серию горестных «по, по, по», когда увидел ожиревшую Марго, и назначил ей множество пилюль и микстур и разные диеты, но все оказалось безрезультатно.
— Он говорит, — сообщила Марго однажды со слезами за завтраком, — что, он думает, это миндалевидная железка.
— Миндалевидная? — спросила мама с тревогой. — Что это значит — миндалевидная железка?
— Не знаю, — всхлипнула Маргарет.
— Надо ли нам, — спросил Ларри, — обсуждать ваши болезни во время еды?
— Ларри, дорогой, Андручелли говорит, что это миндалевидная железка, — сказала мама.
— Ерунда, — беззаботно ответил Ларри, — это попросту щенячий жир.
— Щенячий жир! — пропищала Марго. — Да знаешь ли ты, какой у меня вес?
— Тебе надо побольше двигаться, — сказал Лесли. — Почему бы тебе не заняться парусным спортом?
— Не думаю, что удастся найти лодку подходящих размеров, — заметил Ларри.
— Скоты! — сказала Марго, разражаясь слезами. — Вы бы так не говорили, если б знали, как я себя чувствую.
— Ларри, милый, — сказала мама умиротворяюще, — не очень любезно говорить подобные вещи.
— Я бы и не говорил, если бы она не блуждала кругом, словно арбуз, покрытый пятнами, — заявил Ларри с раздражением. — Можно подумать, что это по моей вине вы все тут без конца топчетесь на одном месте.
— Что-то надо предпринять, — сказала мама. — Завтра я снова повидаюсь с Андручелли.
Но Андручелли повторил, что, по его мнению, это миндалевидная железа, и он думает, что Марго нужно ехать в Лондон для лечения. И вот после потока телеграмм и писем Марго была отправлена в Лондон на попечение двух единственно стоящих родственников, с которыми мы все еще поддерживали отношения, — маминой племянницы Пруденс и ее матери, тетушки Фэн.
После коротенького письма, где сообщалось, что она благополучно доехала и вместе с кузиной Пру и тетушкой Фэн поселилась в отеле вблизи Ноттинг-Хилл Гейт и что она познакомилась с хорошим доктором, от Марго довольно долгое время не было никаких известий.
— Хорошо бы получить от нее письмо, — сказала мама.
— Не беспокойся, мама, — сказал Ларри, — о чем ей писать, разве что о ее теперешнем объеме?
— Да нет, я хочу знать, что там происходит, — сказала мама, — как-никак она в Лондоне.
— Какое отношение имеет к этому Лондон? — спросил Ларри.
— В таком большом городе, как Лондон, все может случиться, — мрачно сказала мама. — Сколько приходится слышать всяких историй о девушках в больших городах.
— Право же, мама, ты напрасно беспокоишься, — с раздражением сказал Ларри. — Скажи, ради Бога, что, по-твоему, с ней может случиться? Ты думаешь, ее завлекут в какой-нибудь притон? Да ноги ее там никогда не будет!
— Это не шуточное дело, Ларри, — сурово сказала мама.
— Но ты совсем напрасно поддаешься панике, — ответил Ларри. — Сама подумай, какой уважающий себя мужчина дважды посмотрит на Марго? А кроме того, где взять такого здоровяка, который решился бы ее похитить?
— И все равно я беспокоюсь, — сказала мама с вызовом, — и намерена послать телеграмму по этому поводу.
Она и в самом деле послала телеграмму на имя своей племянницы Пруденс, и та ответила наконец, что Марго связалась с людьми, которых она не одобряет, и что неплохо было бы маме приехать, чтобы поговорить с Марго как следует. Что тут началось! Обезумевшая мама послала Спиро, нашего добровольного и безотказного советчика, философа и друга, купить билеты и принялась поспешно упаковываться. Затем она вдруг вспомнила обо мне. Чувствуя, что это может принести больше вреда, чем пользы, если оставить меня под присмотром двух старших братьев, она решила взять меня с собой. Спиро еще раз послали за билетами и теперь уже дополнительно упаковали мои вещи. Я смотрел на все приготовления как на дар небес — дело в том, что мне только что дали нового учителя, мистера Ричарда Кралевского, который стремился — с твердой решимостью и несмотря на мое сопротивление — обучать меня неправильным французским глаголам, и эта поездка в Англию, думал я, принесет мне желанную передышку.
Путешествие на поезде прошло без особых происшествий, если не считать постоянного маминого страха быть арестованными фашистскими карабинерами. Этот страх тысячекратно возрос, когда в Милане я нарисовал на запыленном стекле вагона карикатуру на Муссолини. Мама минут десять стирала ее носовым платком с самоотверженностью опытной прачки, пока наконец не решила, что от рисунка не осталось и следа.
