Филиппович великолепно знал животный мир со всеми его особенностями и повадками, но главным для него, конечно, оставался человек, забота и тревога за него.. Потому нигде, даже в рассказах, казалось бы, только о собаке или лосе, где человек, по видимости, на заднем плане, от писателя не уходит человек. Каков он в отношениях с миром? Все ли тут ладно? Нет, не все, до гармонии далеко. И не оттого ли рассказы проникнуты болью не только за животных, но и в не малой мере — за человека…
Рассказ «Ночка» написан в 1966 году, когда еще далеко не все было гладко с приусадебными хозяйствами. Теперь, как мы все знаем, дело обстоит совсем иначе. А рассказ как раз построен на том, что корову Ночку собираются, продавать, потому что травы для нее невозможно накосить: времена пришли такие, что скот сводят на нет. Частный, разумеется. Оттого и все Вовкины переживания. Сейчас острота проблемы не только переменилась, а, напротив, повернулась на сто восемьдесят градусов… Главное же в рассказе — любовь Вовки к корове, его преданность ей, детская, непосредственная, но готовая и на жертвы, не настоящие, конечно, а такие, что мнятся обычно детям…
Я прочитал в последнее время не так уж мало разного рода рукописей и книг. Эта — одна из лучших, попавшихся мне на глаза.
1984
А. Кондратович
Он был старым, но еще крепким лосем.
Немало ран затянулось на его большом живучем теле, прежде чем он дожил до нынешнего дня. И каждая из них неизменно оставляла после себя не видимые никому грубые рубцы, но главное, в придачу — тоже никому не ведомую, кроме как ему одному — по себе память. Много раз встречал он зарю и провожал солнце, сходясь в поединках на таких вот березовых опушках глухих уральских болот подле камней, словно бы выросших из-под земли, пропоров вечные мхи, и покрывшихся от древности блекло-зелеными лишайниками. И всякий раз, когда раны затягивались, когда уходил очередной день и новая тишина падала на болота непроницаемо и глухо, как туман, он чувствовал, что становится сильнее и старше. Да, и раны, и дни прожитой жизни, уходя, оставляли ему опыт. Самое, как ни крути, надежное и бесценное.
Теперь он неподвижно стоял посреди развороченной в пылу боя поляны, широко опираясь могучими ногами, приопустив тяжелые рога, и не сводил зорких настороженных глаз со своего молодого соперника.
Вечер выдался морозным и чистым. Иней выстудил к ночи траву, и она хрустко ломалась под копытами, что тебе валежник. Но комья вывернутой в пылу поединка земли, перемешанные с клочьями желтого осеннего дерна, были черны, влажны и мягки, и от них еще несло покидающим их теперь глубинным теплом, запасенным за прошедшее лето. Дыхание стыло в воздухе, и от молодого быка валил пар, а на рогах, выкрашенных чужой, его, уж стариковской кровушкой, кое-где пристала тоже его, старика, шерсть и налипла земля. Такая же темная, что и сгустки его крови. Что ж, хоть и зол, да, к счастью, все же еще молод нынче соперник, стоявший сейчас перед ним с израненной мордой, с розовых рассеченных губ которого липкими нитями свисали к земле красные слюни, искрившиеся в последнем свете скрывавшегося за макушки деревьев солнца.
Бой еще не кончился.
Пусть и крепко побит, но молодой бык все еще смотрел налитыми кровью глазами. Старик знал, что они схватятся друг с другом еще раз, но уж это будет — в последний. Да, он знал по опыту, что — в последний и что нынче он еще возьмет верх. Главное теперь — не нападать ему самому первым, а ждать, ни на мгновенье не отводя взгляда. И уверенность эта, и знанье, и опыт его были абсолютны и безошибочны, были уверенностью, знаньем и опытом зверя… уверенностью, знаньем и опытом животного, которое, не рассуждая, способно как бы разом воспринимать все целиком — и свет, и запах, и шорох, а память о пережитых опасностях невольно, а потому и не предсказуемо никем, заставляет делать то, что единственно в данный момент надежно и верно — нападать или уходить.
Стало тихо.
Смолк шум ветра, и, кажется, угомонились к ночи птицы. Скрылось солнце, и теперь в той стороне над черным иззубренным краем леса утухал пепельно-сиреневый осенний закат. Не сводя с молодого соперника взгляда, старик слышал, как самка неподалеку ходит краем болота, ожидая победителя. Его, старика, или же вот этого — молодого. Под ней осторожно шуршала промерзшая трава, встрескивал валежник, и на зубах ее похрустывали молодые ветви деревьев, которые она теребила время от времени. Да, она ждала.
Бык мотнул мордой, стряхивая розовые слюни, мешавшие ему теперь, будто путы. Он собирал силы. Вот-вот он решится сойтись в последний раз.
И старик ждал тоже.
Зренье, каким различал он оттенки блеска глаз соперника — а с тем и его намерения; слух, каким ловил его жаркое, боевое и трудное дыхание; нюх, которым даже сейчас достигал он запах самки; чувство, какое наполняло его силою согласно толчкам сердца, прогонявшего по всему телу кровь, закипавшую в нем нынче от неодолимой жажды продолжения рода и стремления к победе; и, наконец, вся память его, то есть опыт — и общий прежний, переданный ему по наследству все с той же кровью множеством прошлых поколений, и уже опыт собственный, даже недавний вовсе — это все заставляло его теперь ждать.
Да, тем более — собственный и недавний.
…Он еще искал нынешних быка и самку. И так же, выползая из лесу, надвигались на болота сумерки. Ночь, что охотник, стлалась над землею неслышно и сторожко. И точно так же, как нынче, становилось среди болот все тише и тише, и все слышнее с низких и чахлых берез, торчавших вокруг по кочкам, одиноко слетали первые отмершие листья, предвещая скорый уже листопад. Он переходил болото, трубя и до боли и онеменья раздвигая ноздри, чтобы как можно больше отро́гать вокруг воздуха и скорее найти бой и самку, то, что предназначено ему природой, как предназначено самой природе неотвратимо сменять день и ночь, зиму и лето, жизнь и смерть всего сущего. Он брел тогда звериной своей тропою, уже ничего толком не различая глазами, захлестнутыми от страсти кровью, и рев, который раз от разу все яростнее раздирал его горло и легкие, был, казалось, тоже пронизан токами все той же его жаркой и буйной крови, застилавшей взгляд и клокотавшей в сердце. И вдруг он услыхал впереди наконец призывный и тревожащий запах будущей матери, рванулся к нему навстречу, и тропа под ним внезапно оборвалась… Изо всех сил лось забился было, погружаясь в урчащую и пузырящуюся болотную жижу, тепло которой ожгло ему брюхо. Он невольно затих, чтобы перевести дух, чувствуя, как входит в топь, медленно, но неодолимо, как в ночь и сон. Несколько раз ужас принуждал его тело напрягать все силы, тотчас, однако, истекавшие неведомо куда, в бездну бездонного болота. Всякий раз, продвигаясь вперед немного, он и погружался все глубже, по-прежнему не достигая никакой спасительной опоры. Одна за другою тем временем над ним вспыхивали в небе звезды, и от каждого его движения ворчащий, цепкий ужас болота миг за мигом отдалял его от высокого, ко всему равнодушного неба. И снова… вдруг снова услыхал он сперва ее нетерпеливый запах будущей матери и в тот же миг почувствовал, будто грудь его ткнулась в твердь! Это оказалось спасением: мордой он навалился на чуть притопленную опору и напрягся, подтягивая передние копыта. Чем больше освобождался он от вяжущей и липкой силы болота, тем все резче и призывнее для него становился ее далекий еще запах, и вот, едва очутился он уже весь пусть на зыбкой пока, все еще вокруг плавно колыхавшейся полутверди, этот ее зов обратился в одно-единственное, что он чувствовал и слышал, потому что для него вновь мгновенно исчезло все остальное, а уж тем более это вечное звездное небо над ним. Зов крови — вот что спасло его…
