Обратный путь, с Долгого озера, на котором стояли капканы, до Середнего, он шел по речке, которая их соединяет. Расстояние короткое — метров восемьсот, но осенью в тенистых ее омутках, спрятавшихся меж высоких берегов, поросших ивняком, неизменно жили утки. В эту пору большинство их подалось на юг, но то запоздалый какой селезень, то подранок, то утиная пара, не накопившая, видно, жира для длинного перелета, подолгу засиживались на этой укромной речке, и Герасим все время шел с двустволкой наизготовку. Но утки куда-то попрятались. В одном месте только выпорхнул чирок, короткой свечкой подпрыгнул над водой и сразу скрылся за кустами. Герасим выстрелить не успел.
Так и подошел к Середнему, не испытав в этот раз руки, не утолив азарта.
И все же испытать несколько острых мгновений Герасиму довелось.
С дугообразной полосы песка, намытой рекой на самом устье, неожиданно выросшей из-за прибрежного невысокого обрыва, в озеро плюхнулись и тяжело заколотили крылами по воде грузные серо-белые птицы. Что за птицы, Герасим в азарте разбирать и не стал, привычно вскинул к плечу тозовку, ударил раз и второй. Из-за неблизкого расстояния — метров пятьдесят, не меньше — дробь сильно «раскидало», и она вспенилась о воду маленькими бурунчиками между птицами широкой, убегающей вдаль полосой.
Ни одна из птиц не упала.
Герасим торопливо выбросил из стволов латунные гильзы прямо на землю — некогда подбирать, когда перед тобой невзятая дичь, судорожно распахнул патронташ, рывком на него глянул, мигом отыскал патроны с «нолевкой» — крупной дробью, они были в ячейках, что почти с краю, слева, перед двумя «жаканами», выцарапал их, загнал в стволы, вскинул опять ружье…
И очнулся. От него суматошно, помогая для скорости крыльями, отплывала стая лебедей. Взлететь они не могли, потому что ветер дул с его, Герасима, стороны, а для взлета нужен ветер в грудь. Поэтому лебеди просто отплывали.
«Что же я, озверел совсем», — подумал он и плавно опустил ружье. Постоял так маленько, разломил дробовик, вынул патроны, сел на чем стоял, на траву.
«Промысловик, так тебя! Открыл пальбу! Жрать нечего, что ли? По лебедям канонаду устроил!» — так ругал он себя, пока сидел и курил.
На середине озера лебеди сбились в кучу, плавали там и громко переговаривались. Наверно, обсуждали пережитый страх и ругали друг друга, что подпустили охотника так близко.
«Хорошо хоть не подстрелил никого», — подумал Герасим, когда уходил домой.
Ночью он спал плохо. Под утро ему приснился лебедь, почему-то серый, с темным хвостом и красными лапами. Лебедь открыл грудью дверь, тяжело шатаясь подошел к кровати и положил мокрую холодную голову ему на ухо. Герасим вскрикнул и проснулся. Сон был настолько отчетливым, что он приложил ладонь к уху. На нем и впрямь еще сохранился какой-то холодок. Будто действительно от прикосновения лебедя.
— Приснится же ерундовина, — ругнулся Герасим, но уснуть больше так и не смог.
Больше чем полгода тому назад, весной, от Герасима Балясникова ушла жена Зинаида. Она и раньше, за пятнадцатилетний срок совместного их проживания, уходила уже пару раз. Но то были просто ссоры, у кого их не бывает в семейной жизни. Тем более далеко идти не надо: Зинаидина мамаша, то бишь драгоценная теща его, жила через пять домов по деревенской улице — воду брали из одного колодца.
В те разы обошлось. Герасим подходил утром к тещиной калитке, покашливал и требовал:
— Зина, выдь!
Зинаида пару минут помалкивала, выдерживала паузу, мол, поклянчь подольше, поклянчь! Затем выглядывала с недовольным видом в окошко.
— Ну что, не обшалелась еще? — спрашивал ее Герасим.
Зинаида махала на него рукой, совсем уже незлобно ругалась и возвращалась.
На этот раз она не вернулась.
Получилось все до того обидно, что зазывать жену обратно ему и самому не захотелось.
Той весной Герасим построил самолет.
Он строил его долго, всю зиму. Таскал в сарай фанеру, алюминиевые трубки, гайки… разобрал мотоцикл. Якобы временно снял мотор, объяснил, что потом поставит на место, но Зинаида знала: все, нету больше у них мотоцикла, раскурочен.
— Да восстановлю я эту хламину, наездисся, не возникай ты, — заверял Герасим.
Но больше всего ее раздражали разговоры и возня супруга вокруг самого самолета. Каждый вечер после работы на кузнице Герасим часов до десяти-одиннадцати ковырялся в сарае. Доносились оттуда то скрежет, то визг дрели, то тюканье топора. Не говоря уж о выходных. Надо бы то, другое по хозяйству, а мужик все там, в сарае. Перед сном хлебнет ложку супа и нет, чтоб о чем деловом-семейном, так нет:
— Зина, скоро в Архангельск полетим! Полетим, а?
— Я вот как шарахну сейчас, ты и полетишь с кровати, змей, — злилась Зинаида. — Летчик тоже выискался!
Герасим держался миролюбиво, скандального тона не поддерживал.
Еще Зинаиду раздражало всеобщее внимание, все сильнее с каждым днем стискивающее их дом. Куда ни сунься — в магазин ли, на ферму ли, бабы лезут с вопросами: «Как там, летчик-то твой? Не улетел еш-шо? Гляди, Зинка, махнет крылами…».
Кличка Летчик крепко прилипла к Герасиму, как только деревня узнала, что он строит самолет. Его и в глаза так называли, а он и не обижался, ковырялся в сарае и никого туда не пускал, даже Зинаиду. Ее это бесило. А народ, в особенности мужики на рабочих перекурах да вечером в клубной биллиардной, схожей из-за табачного сумерку с крутой парилкой, терзали и мусолили один и тот же вопрос, хотя и по-разному поставленный: «Что же будет дальше?».
И сходились все тоже в одном: у Балясникова хоть и точно сидит гвоздь в одном месте, отчего ему самому и не сидится, отчего и прыгает он от одного дела к другому, но руки у него растут именно оттуда, откуда нужно, да и голова работает справно.
Дождались. В один мартовский вечер Герасим заглянул к своему старому дружку, трактористу Пашке Павловскому, и попросил подогнать на следующее утро трактор к его сараю, да чтоб с «пеной»-прицепом в виде листа железа. Как вышло — неведомо, но об этом сразу стало известно всей деревне, и на другое утро народ вывалил на морской берег. Туда трактор и привез Герасимов самолет.
Впрочем, назвать так это сооружение человеку, мало знакомому с авиацией, было бы сложно, самолет был необычен: продольные и поперечные алюминиевые трубки, непомерно широкие и размашистые фанерные крылья, внизу, за крыльями, висел мотор с выкованной Балясниковым лопастью. Кабины как таковой не было. Спереди, средь трубок, закреплено было фанерное сиденье, да руль, да ветровое стекло, снятые опять же с вышеупомянутого мотоцикла.
