Пока при ней детеныши, она люта, ой люта! Вот
тогда ей уж не попадайся! Если она и не зало-
мает, то напугает до полусмерти. Она всему
детенышей научит, всему их медвежьему житью-
бытью, а как подрастут, она пестуна и одного
из детей отпустит, а другого из младших при
себе оставит; теперь он в следующем году
пестуном будет...
Дед Герасим замолчал и прислушался. Из-за
леса, громко свистя крыльями, вылетел к мельнице
выводок диких кряковых уток. Они летели
прямо на самую избу, но вдруг матка взметнула
крыльями и круто повернула в сторону;
совершенно как мать, взметнули крыльями молодые
утята и весь выводок скрылся за поворотом реки.
— Видали? — спросил Герасим мальчиков. —
Вот сейчас матка-то утиная детей бережет. Заметила
людей и в сторону с птенцами поворотила.
Так-то и всякий зверь о детях заботится, так-то
и медведица своих зверенышей выхаживает. Под-
растет медвежонок — продолжал Герасим, — и рас-
станется с матерью; будет уже один в глухом
лесу жить да кормиться.
— А чем же он кормится, дедушка? — спросил
внимательно слушавший старика Ильюша.
— Медведь-то? Да он все ест; не хуже иной
свиньи. Медведь — он бродяга, день деньской
по лесу колобродит. Все ищет, высматривает,
чем бы ему покормиться, и все жрет. Он и траву
пощиплет, и зеленя озимые поест, по осени овес
пососет в поле; а там, глядишь, муравьиную
кучу разроет, да жрет муравьев и их личинки,
или на беду на пасеку проберется, ульи разломает
и медом угощается. — Потеха глядеть, как пчелы
с медведем воюют! Он в улье ковыряется, а они
со всех сторон его жалят. Не то что с одного
улья, со всей пасеки слетятся, и пойдет у них
война. Уж на что медведь-то здоров и шкура
у него толстая, а и ему не стерпеть. Начнет он
сам себя бить лапами, по земле катается, ревет
от боли, а потом бросится в лес наутек, а если
есть где озерко или лужа большая, он сейчас
в воду и купается, от пчел отбивается...
Мальчики смеялись, а дед Герасим продолжал
свой рассказ.
— Только этой всей пищи медведю мало;
он норовит что-нибудь посытнее слопать. При-
таится да и схватит мелкого зверя и в минуту
сожрет. Ну, как медведь крови попробует, так
уж и пристрастится к говядине. Потому охотники
таких медведей, которые мясо жрут, и зовут
„стервятниками". Такие медведи и корову норовят
заломать в лесу и лошадь задавят. Им не
попадайся. А уж особенно жаден медведь с ран-
ней весны бывает. За зиму-то отощает, проголодается
и бродит по лесу, корму ищет. Трава еще
тощая, зеленя промерзли, муравейники тоже еще
не оттаяли, овса еще и сеять не думали. Нечего
жрать медведю. Делается он сердитый с голо-
духи и все хватает: птица ли в траве зазевается,
белка или горностай подвернется,— всех слопает.
Дед Герасим помолчал немного и вспомнив
старое, рассказал мальчикам такую историю:
Вот я один раз сам видал. Был я на глухарином
току по ранней весне в самой глуши лесной.
Убил за утреннюю зорю двух глухарей
и вышел на поляну. Внизу овраг, а в овраге
ручей бежит. Присел я под сосну отдохнуть,
гляжу из леса вышла старая лосиха с лосенком.
Лосиха-то большая, ростом с быка здорового,
а лосенок с теленочка годовалого. Залюбовался
я на них. Идут они тихо, под овраг спускаются.
Дошли до ручья и стали воду пить. Лосенок
пьет, а мать то и пьет и поглядывает, нет ли
где опасности для детеныша... Вдруг, откуда
ни возьмись, из кустов по оврагу как выскочит
медведь, да со всего маху - хлоп лосихе на шею!
Даром, что тяжелый, а не хуже кошки вскочил.
Забилась лосиха бедная, да от боли бросилась
бежать со всех ног. А медведь все на ней держится,
когтями вцепился... Тут я ружье вскинул,
да как бахну с обоих стволов... Гляжу, мой мед-
ведь с лосихи кубарем, да в лес наутек, а лосиха
стоит, шатается сердечная. Потом тихо эдак подо-
шла к лосенку и вместе с ним в лес пошли.
Уж не знаю, попал ли я в медведя; далеко было,
да и заряд дробовый; думаю, что он просто выстрелов
испугался и ушел...
— А как же медведь зимой кормится, дедушка,
в берлоге?—спросил Костя.
— Ах ты, несмышленыш! — засмеялся Гера-
сим. — Зимой медведь совсем не кормится. Как
наступят после осени морозы и начнется зима,
так медвежьему гулянью конец. Он поздней осенью
устроит себе берлогу, выроет лапами яму
где-нибудь под большим деревом или в самом
буреломе, в валежнике, натаскает туда прутьев,
да сухих листьев и мху и заляжет. Тут у него
начинается зимняя спячка. Он свернется в берлоге
клубком, да и спит. Не ест, не пьет, а все
только дремлет, до самой весны. Ему там в берлоге
тепло, и мех у него за зиму отрастёт здоровый,
а только он сильно тощает.
— Он что же совсем и не встает с берлоги
зимой?—спросил Заинтересовавшийся Ильюша.
— Редко когда встает— объяснил Герасим,—
только разве сильные оттепели пойдут; тогда
встанет, побродит по лесу, полусонный. Ему
неспособно по снегу ходить, он ведь к снегу
непривычный; а как только подморозит, он сей-
час обратно в свою берлогу, да и продремлет
до ранней весны.
— А вот старый медведь или больной, —
продолжал Герасим,—тот рано ложится в берлогу,
еще задолго до снегу. Был это со мной
такой случай. Иду я осенью по лесу. Тепло еще
было. На полях еще яровые не везде сняты были.
Иду себе лесной тропой; гляжу, под большой
елью свежий песок нарыт, словно насыпь сделана,
а за насыпью под елью— яма. Что, думаю, за чудеса?
Кто это тут в глухом лесу песок копал?
Была в то время со мной собака, не эта, не
„Рябчик", а другая у меня была, легавая, „Лебедкой"
звали. Вот гляжу, собака чего-то насторожилась,
носом что-то учуяла и к ели подбирается.
Я смекнул, в чем дело. Собаку за ошейник
взял, к дереву привязал и тихонько к ели подкрался.
Заглянул в яму и вижу: лежит там мой Михайло
Иванович. Дышет так спокойно,—спит, значит.
