Поблизости что-то свистнуло, и вот черно-коричневый меховой комочек, стремительно промчавшись по траве, исчезает между камнями. Пропал. Первый лемминг в моей жизни. Я не смог рассмотреть его. И как же мы снимем эпизод о догадке Таральда, что лемминги больше не могут переваривать привычные растения? Именно поэтому они толкутся тут и там в поисках новых мест питания. А для этого переплывают озера и ручьи или не переплывают, если силы покидают их раньше времени. Я снова думаю о том, насколько проще описать явление и насколько трудно снять его на камеру.
Фразы складываются в голове, это уже переработанная действительность, интерпретированная и снабженная образами. Там прошлое и будущее сливаются воедино, там можно сфокусироваться на той или иной детали, выделить то, что тебе кажется более важным. В сравнении с этим съемка — иная правда. Здесь имеет значение лишь то, что происходит здесь и сейчас, непосредственно перед камерой, в области резкости. Лемминги, и это кажется очевидным, больше подходят для статьи, нежели для фильма. Но именно тут и таится главный интерес картин о природе. В них можно наглядно продемонстрировать то, что часто живет лишь в нашем воображении. Реальные образы вместо образов умозрительных. Кроме того, кинодействительность дает хорошую возможность как следует «оформить» образ. К примеру, с помощью телеобъективов, которые «видят» дальше самых лучших биноклей.
Оператор подает мне знак, я смотрю в видоискатель и вижу увеличенное изображение того, что никогда не заметил бы невооруженным глазом: золотисто-коричневый лемминг обгрызает стебель осоки. Забавный и милый, напоминающий помесь морской свинки и хомячка. Позднее мы еще наложим на картинку причмокивания и чавканье — настолько отчетливые, будто леммингу кто-то прицепил микрофон. У кинодействительности тоже есть свои преимущества.
На «лемминговом участке» Таральда отовсюду доносятся посвистывания и писк. Однако нам пришлось ждать несколько часов, чтобы зверек оказался рядом с крохотным прудиком, на который смотрела наша камера. И вот нам по-настоящему повезло: лемминг беспокойно бегает туда-сюда, словно пребывает в нерешительности. Внезапно он не выдерживает и бросается к воде. Зверек нагибается, словно хочет разглядеть свое отражение в глади прудика. Он медлит, затем, рванув, оказывается в водоеме.
— Он поплыл, прекра-а-асно, — слышу я шепот нашего оператора Карлхайнца.
И это на самом деле так: малыш, держа голову над водой, набирает удивительную скорость. Идущая от него волна, сверкая, тянется по гладкой, словно зеркало, поверхности воды, и наш пловец в целости и сохранности достигает противоположного берега. Там он сразу же ныряет в зеленую траву. Без сомнения, лемминги не остановятся перед водной преградой, если их манит корм по другую сторону водоема.
Вечером на полевой станции Таральд подробнее рассказывает нам о бесконечной вражде между травами и леммингами. Уже через тридцать часов после повреждения растения должны наполниться специальным ядом, блокирующим пищеварение. В обычных случаях его содержание вскоре уменьшается, но под воздействием столь длительной атаки леммингов уровень яда остается очень высоким. Зверькам это совершенно не по вкусу, и они отправляются на поиски лучшей травы. Бегом, вплавь, поодиночке или группами. Но рано или поздно повсюду остается только ядовитая трава — и тогда наступает конец.
— А откуда тогда увеличенная поджелудочная железа? — интересуюсь я.
Теперь Таральд в своей стихии. Растительный яд, ингибитор трипсина, подавляет активность фермента под названием «трипсин», который синтезируется в поджелудочной железе и незаменим для переваривания белка. Потеря активности трипсина приводит к тому, что поджелудочная железа производит его все больше и больше. Конечно, безуспешно. Однако перегруженный орган увеличивается в размерах чуть ли не в три раза.
Когда вредители берут верх, травы на плато Хардангервидда очень эффективно защищаются ядом. Но — осторожно! Как нам уже показали заросли тростника, защитные меры не должны войти в привычку, иначе вредители рано или поздно придумают ответные трюки. Все дело в эффекте неожиданности. И потому в течение одного-двух лет растения вновь снижают производство яда и становятся безобидными. Дополнительная польза: сэкономленные ресурсы можно использовать для роста и размножения.
Решение загадки леммингов, предложенное Таральдом Сельдалем, звучит весьма убедительно, несмотря на то что (к сожалению!) синтез ингибитора трипсина внутри растений и его влияние на желудки леммингов трудно снять на камеру. Но кое в чем мы все же выиграли бы, если бы в кадр попало сразу много леммингов, блуждающих по траве в поисках здоровой зелени. Говорить о массовости происходящего, а затем показать лишь отдельных животных — это в некотором роде доказательство нашей несостоятельности. Снимем хотя бы маленькую толпу, говорю я себе, и на следующий день с утра пораньше мы отправляемся в путь — операторская группа и бесстрашные помощники, вооруженные хозяйственными сумками и перчатками. По совету Таральда.
Наш взгляд стал острее, и картина прояснилась. Леммингов видно всего несколько секунд, затем они ускользают в отверстия в скалах или прячутся между камнями. Но теперь мы воспользуемся храбростью этих животных: они смело бросаются в бой, когда мы приближаемся к их норе и пытаемся схватить нескольких зверьков. Шерстяные перчатки защищают нас от укусов. Стоит только накрыть лемминга ладонью, он сразу становится спокойным и почти ласковым. Через два часа у нас в хозяйственных сумках уже семь зверьков, и мы надеемся, что они достойно выступят перед камерой. По команде мы отпускаем их на свободу между двумя скалами, откуда открыт лишь один путь. Карлхайнц установил нашу камеру на выходе из миниатюрного каньона. На уровне глаз леммингов.
Они не спеша приближаются и прошмыгивают мимо объектива в поисках неядовитого корма. Что дальше? Мы отлавливаем зверьков, которые прошли первыми, и (за кадром) вновь сажаем их в ущелье, где они опять присоединяются к собратьям. Таким образом, у нас получается значительный полк леммингов, пойманный сначала руками, а затем и объективом камеры. Вполне правдоподобный документальный фильм, считает Таральд. Подмигнув, он добавляет, что Дисней мог бы у нас кое-чему поучиться.
Но дискуссия о том, стоит ли считать наши манипуляции легальным или нелегальным мошенничеством, отменяется. Начинается резкий, холодный ветер; солнце скрывается за угрожающей вуалью. Таральд призывает нас поторопиться. Плато Хардангервидда известно своими молниеносными падениями температур и переменами погоды. Неслучайно Скотт и Амундсен готовились к своим полярным экспедициям именно здесь, хотя легкомысленные туристы в здешних краях вновь и вновь становятся жертвами заморозков. Правда, сейчас погода подбросила нам «всего лишь» пронизывающий до костей холодный ливень. Он стекает по нашей одежде, а мы ждем поезда на Осло.
Такое впечатление, что на Хардангервидда в бесконечные схватки вступают не только травы и грызуны, но и различные погодные условия. Победители постоянно меняются. Изображение с веб-камеры в Финсе может это подтвердить ( www.bt.no /kamera/article 147.есе).
Яд и противоядие
Растения — опытные изготовители ядов, и к тому же весьма экономные: чтобы оставить издержки на определенном уровне, многие из них становятся ядовитыми лишь тогда, когда на них слишком злобно нападают. Это ощущают на себе лемминги, куду и бесчисленное количество насекомых. При этом нападение — не всегда укусы. Растения очень хорошо чувствуют, когда их кто-то обгладывает, и в ответ запускают производство яда. Это — одно из самых сенсационных открытий последних лет, которое произвело переворот в нашем представлении о растениях. Зеленые организмы распознают противника. Некоторые даже точно отличают разнообразные виды гусениц (которые мне, например, кажутся совершенно одинаковыми), и все для того, чтобы спасти свою жизнь. Об этом чуть позже. Прежде перейдем к основной проблеме, с которой сопряжено применение любого ядовитого вещества.
