— Смешно, не верите? По глазам вижу — не верите. А вы подумайте, подумайте! Самое главное наше богатство — та самая земля, которую люди пашут и засевают. Этот тонкий слой земли и есть жизнь для человека.
Как тут не приуныть… Столько трудов-то было вбухано в шахту, на сколько рядов переругались и снова помирились, надеялись открыть втайне от взрослых не слыханное сроду месторождение полезных ископаемых…
И все с одного маху пошло прахом. Оказывается, главное-то богатство не в логу, а наверху, та самая новина, с таким трудом поднятая на конях…
До сумерек дядя Саша рассказывал нам не о войне, а о земле, будто направили его в Юровку вовсе не военруком, а учителем географии. Заслушались мы и забыли о войне, о своих раскопках. И не будь у него трости и наград на гимнастерке — забыли бы напрочь, что сидит с нами в Шумихе не просто учитель, а военрук. Стало даже обидно: повезло старшеклассникам на военрука, вон как он интересно говорит и сколько знает всего!
С первых дней сентября мы после уроков ходили «на колоски» и дома добавилось работы. Надо и у себя и у бабушки убрать в огородах, и нашей корове Маньке вывезти сено. С ним маеты много. Манька поперешная и своенравная, на каждой дороге найдет для себя куст боярки или таловый. В облюбованный куст и повернет круто с возом — и сена как ни бывало!
Однажды ездили мы с братом Кольшей за последней копной на угор. Воз развалила Манька в самом густяке на бывшей вырубке, и мы с братом досыта наревелись, чуть не под утро и приехали домой. В избе горела лампа, а за столом сидели рядом с мамой сестра Нюрка и бабушка. Все заплаканные и у нас с Кольшей у порога приросли-отнялись ноги. Неужели похоронная на тятю или дядю Ваню? Не о нас же они уревелись, не впервой нам до поздна ездить, и одностволка тятина с нами завсегда…
— Чего раскуксились?! — насупился Кольша, как старший в доме из мужиков.
Нюрка отвернулась в простенок и швыркнула носом, а мама, смаргивая слезы, выдохнула:
— Помер, помер, ребята, наш-то военрук…
Совсем близко, над тополями и ветлами юровской Одины в небе засветился лебединым пером народившийся месяц. Кто-то прикоснулся к моим волосам, и я вздрогнул, качнулся к земле. Бабушкин голос негромко-печально позвал:
— Пошли, Вася, домой. Босиком ить ты, в одной рубашонке, и никого на кладбище не осталось. Ишь, как тебя знобит… Захвораешь еще…
За кладбищем мы оглянулись с бабушкой, и мне почудилось, будто железная звезда над сумеречно-свежим холмиком заалела изнутри, как орден на гимнастерке военрука.
Димка Каменских больше всех из эвакуированных ребят интересуется нашим деревенским житьем. Он хочет во всем походить на меня и на моих дружков.
Подружились мы с ним вовсе не потому, что Димкина мама, Мария Александровна, учительница и у нее в классе учится моя сестра Нюрка. А уж Димке ли бы не задирать нос! Он не откуда-то там, а из самого Ленинграда, родился там, и не будь войны — не бывать бы ему в нашей Юровке.
Одно плохо — Димка не любит рассказывать о своем городе, сразу полные глаза слез. Да мы и не расспрашиваем, знаем от взрослых: немцы второй год пытаются уничтожить Ленинград. Димку тоже бомбили фашисты, они с мамой остались живы, а бабушка и сестра погибли. Как тут расспрашивать… Вот победит Красная Армия, вернется тогда Димка домой, и мы, как вырастем, поедем к нему в гости, и он нам покажет Ленинград и все-все расскажет нам с ребятами.
Пока не шибко получается из Димки деревенский парнишка. «Чо» до «почо» он быстро научился говорить, а полез с нами в огород Онисьи Занозы — больно сладкая у нее растет морковь-коротель — тут же и попался зловредной хозяйке. Натолкала она ему крапивы в штаны, да ладно не нажаловалась матери. А то бы Мария Александровна не стала отпускать Димку с нами.
Стали дергать волосины на лески из хвоста у школьного мерина Лысана, так не меня или Вовку Барыкина, а именно Димку он ляпнул в живот — еле отпоили водой из речки Крутишки, по воду бегали с фуражкой, испугались: а вдруг Димка помрет?
Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной позорить ворон и сорок, а потом долго хворал — кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель — мама турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их — и нету кашля. Насморк одолеет — греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!
Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:
— Смотри, не обидь Димку, играй с ним, и не потянет на покасть. То ли вам своих овощей мало? Эвон три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью, и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!
После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна — кнут или тальниковая хлыстина.
С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Понесла бабушка пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать на улице:
— Васька, а что вон там на стене висит?
— Где? — переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.
На стене, напротив печки, висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!
У бабушки почему-то всякая овощ росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе, как «поросята-ососки». И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. «Слово какое-то знает Лукия», — решили они и перестали ходить по семена…
Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца, и что до того они горько-едучие — лизнешь и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:
— Фрукты это висят.
— Какие?
— Лимоны, — шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал. Только там ничего не написано было — сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар или еще слаще.
— А можно один-разъединственный попробовать? — начал просить Димка.
Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что «лимон» этот — сплошная горечь. Обидится, скажет: «Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел…»
