Бродячие собаки - Жигалов Сергей Александрович

— Ой, светает. Сейчас Настенка придет завтрак заваривать, — всполошилась Наталья. — Венечка, милый, не обижайся, давай бегом. Не дай бог, увидит кто. Вень, пусти. Ты как маленький. Жене твоей расскажут, моему…

— Ну и пусть. — Он еще крепче прижал к себе Наталью. — Все равно я с ней жить не стану.

— Надевай рубашку. Давай руку-то выставляй, как маленький. Теперь давай ножку, молодец, вторую. Ну все, все. — Она, торопясь, поцеловала его. — Все, иди, мой золотой, иди. Собаку возьмешь?

Венька заглянул в пристрой. Найда встала, держа на весу раненую лапу. Широко зевнула.

— Найда, Найдочка, пойдем домой. Я тебе мясца сварю. Пойдем, моя хорошая. — Он поднял ее на руках, стараясь не потревожить простреленную лапу. Вышел наружу.

Моросил обложной дождик. От асфальтовой дорожки поднимался парок.

Венька вышагивал серединой пустынной улицы с собакой на руках. От Найды шло сильное тепло, пахло мокрой псиной. В свете фонарей поблескивало сито дождя. При каждом шаге голова у собаки колыхалась. В собачьих глазах качался фонарный столб, ветла с обугленной верхушкой. Венька разглядывал отраженные в собачьем глазу предметы с детским удивлением узнавания.

Он остановился, благодарно припал щекой к Найде. Раненое животное как бы свело их вместе, стало единственным свидетелем его нечаянной радости.

У дома егерь глядя под ноги поднял глаза и вздрогнул. От забора отделился размытый дождем безрукий призрак с заостренной, сваленной набок головой.

— Всю ночь стою, жду. А он, придурок, с этой сукой таскается, — плачущим Танчуриным голосом закричал призрак.

— Не разоряйся. — Вместе с чувством стыда в нем мгновенно всплеснулась злоба. — Ворота лучше отвори.

— Не пущу с собакой! — загородила дорогу Танчура. — Хочешь, чтоб Вовку до смерти загрызла!? Убей, не пущу!

— Открывай, тебе говорят. — От ее крика он испытал некое облегчение. Теперь собственная вина уже не казалась такой стыдной. И слезы, на ее лице были вовсе не слезы, а капли дождя.

Глава шестая

Голый волосатик корчил рожи, тянулся перепончатыми коготками к бутылке, гад. Петр замахнулся, но рука упала, будто каменея. Волосатик хихикал.

«Увидит Наташа этого гаденыша, испугается… — тяжко провернулись в сознании шестеренки. — Пришел, ее дома не было… Щас вечер или утро?…»

Петр оперся руками в пол, сел, разлепил веки. Волосатик, мелькнув красным задишком, стреканул в окно. На улице серело. От лежания на полу ломило шею. Бутылки на столе не было: «Уволок сучонок, — догадался Петр, вяло испугался. — Сколько лет он за мной гоняется? Не к добру». Опять повалился на бок. Сунул кисти рук между коленок. Скрючился в утробной позе младенца разжалованный майор внутренних войск Петр Алексеевич Генералов. Затих.

… Офицерское училище закончил с отличием. Красавица жена, выхваченная, можно сказать, из-под носа у Веньки, родила дочку. Успел помотаться по горячим точкам. Боевой послужной список. Вот она, академия, рукой подать. Сама фамилия пророчила генеральские погоны. И на тебе. Все погубил камешек, не больше вороньего яйца, стрельнувший из-под колеса встречного рефрижератора. Вдребезги разбил лобовое стекло его новенькой «девятки». Тогда как раз на три месяца задержали зарплату. Наталья сидела дома по уходу за ребенком. С деньгами оказалась напряженка. Снежанку, дочку, надо было возить к врачу на процедуры:

она с измальства задыхалась. Наталья нервничала:

— На стекло денег не можешь найти, товарищ нищий офицер!..

Достала попреками. Как-то заполночь возвращался майор Генералов крепко подвыпивши от приятеля. Глядь, у соседнего дома «девятка» белеется. Огляделся: темень — ни единой души. «Слабо, товарищ нищий офицер?…» — подзадорил он сам себя.

Вынул лобовое стекло из чужой «девятки», отнес к себе в гараж. На утро звонок в дверь. Открыл: у порога овчарка рычит, бросается. Двое в милицейской форме:

— Вы гражданин Генералов будете? Гараж номер двадцать шесть в массиве у насосной станции ваш?

— Мой.

— Идемте, откроете!

Пошел, открыл… И потянуло то «воронье яйцо» на полтора года с отсрочкой исполнения наказания. В окружной газете статейку язвительную тиснули: «Влип майор в лобовуху».

Все мелочью показалось разжалованному майору, когда в два годика разболелась бронхиальной астмой дочка. Сил не было глядеть, как она, светлая кроха, посинелыми губенками воздух хватает. По каким только врачам, экстрасенсам, бабкам они ее, бедняжечку, не таскали. Какими лекарствами не пичкали. Наталья сама в щепку высохла. «Девятку» без лобового стекла продали. До соляных пещер в Армении доехали. Ничего не помогло. На похоронах Снежанкиных Наталья не горсть земли в могилку сыпнула, сама бросилась:

— Закопайте меня вместе с колосочком моим разъединственным в сыру землю.

А через год кружилась жена на новогоднем вечере в танце с бравым подполковником Вахрушевым. Голову клонила, смеялась. Под звуки музыки, под звон, смех, выкрики после третьего стакана вдруг хлынула в сверкающий конфетти и нарядами зал некая темная субстанция, разлилась по полу, стала подниматься все выше и выше, затапливая столики, нижние ветви елки, ноги танцующих. Она поднималась все выше и выше, закручивалась водоворотами вокруг елки, заливала эстраду, столики с тарелками… Но никто этого не замечал, и все они, пьющие за столиками, танцующие, погружались в эту невидимую прозрачную субстанцию с головой.

С режущей глаза отчетливостью бывший майор вдруг увидел всех их, давно знакомых, жующих, веселых и предупредительных, как бы насквозь.

Кружит в танце бравый подполковник Наташу, а на уме у него… Одно у него на уме. Но даже злости и той не наскреб в закоулках своей души вольнонаемный Генералов. До хруста отвернул голову от родной жены Петр. Вот только в могилу бросалась, а теперь танцует. Ну люди, ну человеки! Вон слева за столиком полковник Некипелов на весь зал жеребцом регочет. Тушей сотрясается восьмипудовой. Миллионер. Чего он только не химичил. Солярку железнодорожными составами налево пускал, стройматериалы, консервы, спирт… Командующему дачу в три этажа отгрохал с зимним садом и теннисным кортом. И в ус не дует. Уважаемый человек, благодетель. А его, майора Генералова, за лобовое стекло судили, как распоследнего жулика, позорили на весь округ…

Вон около елки майор Стяжков с капитаном Ивкиным топчутся. Один дуб, второй орясина. По лбу постучать, скажет: «Войдите…»

— Лучше изменить жене, чем родине! — горланит Ивкин, и в уголках мокрых губ пузырится пена.

— Мы и женам не изменяем, — кричит тонко Стяжков. — Мы охотники, охотимся… на каблучковую дичь! — И оба ржут, широко разевая рты, будто им удилами растягивают.

«Гады», — клонит голову к столику разжалованный майор Генералов. Елка зеленая, смолой пахнет, а сама мертвая. Вокруг трупа веселятся… Белеют у вольнонаемного Генералова суставы на кулаках, катается в скулах свинец. А жена все танцует с подполковником Вахрушевым. Петр наливает себе и пьет. Пьет и опять наливает.

Тогда-то рядом с взблескивающим между тарелками ножом и явился Петру Волосатик. Горбатенький, с перепончатыми лапками, не больше зажигалки. Глазками игольчатыми на Петра уставился, ротишком кровавым зевает. Петр ладошку коробочкой сжал, накрыть хотел его, черненького. А он на край стакана запрыгнул и лапки передние в стороны расставил, как канатоходец. Не удержался и в водку упал. Сквозь стекло видно, на дно пошел, тяжеленький. Кверху пузырьки столбиком, как от таблетки. Поднял Петр стакан на свет: одни пузырьки. Померещилось, значит. Выдохнул, выпил он водочку без пузырьков и тут же заметил, как та яростная, никем, кроме него, не замеченная субстанция стала уровнем падать. По шею, по пояс, по колено. И совсем ушла. Смотрел Петр на танцующую жену, на полковника Некипелова, добрейшей души человек. Никому в долг не откажет. Бомж на улице подойдет, опохмелиться попросит: достанет из кармана полусотенную:

— На, за мое здоровье выпей!