Тарка и Серомордая вытянули его на берег, вонзили зубы в горло и, закрыв глаза, пили горячую кровь. Вот они принялись рвать птицу, забивая пасти перьями, но только добрались до мяса, как подкрался лис. Его тоже терзал голод: в ту ночь он съел одну-единственную мышь, которая сама питалась только ивовой корой и была шкурка и кости. С храбростью отчаяния лис кинулся на выдр. Шум привлек барсука-самца, выкапывавшего корни приморской свеклы из расщелин между камнями дамбы. Барсук тяжело и неуклюже потопал вниз по склону, через водоросли, туда, где на гальке, распушив «трубу» и подняв загривок, Фэнг-овер-Лип угрожающе тявкал на двух выдр.
Барсук, которого кое-кто из охотников на барсуков называл Блади Билл Брок — Кровавый Билл Брок, еще никогда не был так голоден. Две последние ночи его желудок был совсем пуст. Кровавый Билл не боялся никого из животных. Выдры пытались прокусить его шкуру, но не могли причинить ему никакого вреда, потому что под серыми длинными, заостренными на конце волосками у него была на редкость крепкая кожа. Сердито хрюкая, он оттолкнул их в сторону, схватил зубами лебедя и поволок прочь. Выпустил на миг, чтобы укусить Серомордую, и вдруг неподвижно застыл, подрагивал лишь нос. Не двигались и лис, и Серомордая, и Тарка. Их головы были повернуты в сторону белого домика, маячившего на дамбе. Открылась и снова закрылась дверь.
За человеком выскочили две пастушьи собаки с подрезанными хвостами и кинулись по галечнику, но нашли только круг из белых перьев. Зазвенели источенные волнами ракушки, словно с моря подул ветер и побежал вдоль берега к черному от смолы деревянному госпитальному судну. Это уходил восвояси лис. Неуклюжий барсук двигался медленнее, его медвежьи когти скользили на булыжном скате дамбы. Тарка и Серомордая лежали в воде на глубине трех футов, только носы и уши виднелись над водой. Они слышали топот кинувшихся за Биллом Броком собак, затем хриплый мужской голос. Один пес взвизгнул, за ним второй, и каждый вернулся к хозяину на трех ногах, а толстокожий барсук, вновь подхватив лебедя, благополучно продолжал свой путь, у него-то все четыре ноги были целы.
Несколько часов спустя все, кроме самых крупных костей, лап, крыльев и клюва, было в желудке барсука, а сам он храпел в песчаной кроличьей норе, где проспал трое суток подряд.
Серомордая возвратилась к Утиному пруду; морские водоросли и моллюски — единственное, чем ей осталось кормить себя и выдренка. Он подполз к ней на нетвердых лапках и открыл рот, чтобы приветственно «мяукнуть», но из горла не вылетело ни звука. Его ноги дрожали, голова не держалась на шее и падала на тростниковую подстилку. Лапки выдренка были обморожены, глазницы пусты. Серомордая смотрела на него немигающим взглядом, затем легла, чтобы укрыть его своим телом. Она «разговаривала» с ним, брала в лапы и лизала мордочку — только так могла старая выдра выказать ему любовь. Детеныш отполз, попытался найти молоко, но не нашел: молока не было. Потом он заснул. Хотя было еще совсем светло, Серомордая оставила гнездо, чтобы поискать какую-нибудь пищу, и пошла по следам оленей, темневшим на пороше.
Самка благородного оленя, спустившаяся с нагорья в стаде вместе с олененком, не покидавшим ее со дня своего рождения в мае прошлого года, почуяла запах выдры и пустилась бежать. Теленок не отставал от нее. Серомордая некоторое время преследовала их, но, увидев на снегу птичку с поджатыми лапками, которая уже не могла взлететь, свернула. Один глоток, и косточки, кожа, перья — все, что было крошечным желтоголовым корольком, — исчезли в пасти выдры. После безуспешной попытки проникнуть в сад фермы Серомордая вернулась к Утиному пруду, перебравшись через губу в трехстах ярдах от того места, где люди разбирали на дрова корпус старого парусника со снятыми мачтами. На поле она подобрала череп овцы, пронесла несколько шагов и опять бросила. Она уже много раз вот так поднимала и бросала его.
Когти мороза крепче вонзились в землю. Над Увалами не раздавалось ни одного птичьего голоса: все вьюрки и коноплянки, которые здесь остались, были мертвы; они тщетно пытались извлечь семена солероса из его мясистых соцветий. Даже вороны умерли от истощения. В морозном воздухе разносились лишь визг пил, удары топоров, голоса людей, стеклянный шорох ветра в почерневшем бодяке, блеянье овец и ягнят, карканье воронов да глухой рокот волн, разбивающихся о бар.
День за днем над Увалами висело безмолвие; окруженное туманным ореолом солнце незаметно скользило в ночь, играющую сполохами северного сияния. С Эксмурских холмов спустились новые стада благородных оленей и бродили по Большому Полю, которое покинули даже крысы. Олени заходили в сады деревни, где одни из них погибали от пули браконьера, другие — засыпали смертным сном. Одетый в баранью шубу пастух всю ночь размахивал руками и топал ногами возле костра на кочкарнике, где пасся скот. У заваленных мешками с соломой плетней вокруг временных овечьих загонов рыскали, крадучись, барсуки, лисы и горностаи и дрались за тело того из них, кто погибал раньше. Над овчарней с ягнятами, черный в свете луны, с карканьем летал Кронк. «Кэк!» — крикнул Старый Ног, ковыляя на нетвердых ногах к Шрарской излучине с дюн, где он прятался, дрожа от холода, во время приливов. Завывал ветер, пронизывая скелет его подруги, подломившийся в коленях, возле безглазого, с пробоиной на макушке черепа Джимми Марленда, скалившего зубы во льду.
После того как две лисы и барсук погибли от пули, Серомордая перестала ходить туда, где овцы жевали мороженую репу и безмятежно подставляли сосцы махающим хвостиками ягнятам. Однажды ночью, обезумев от голода, она побежала к деревянному сарайчику с утками во дворе фермы возле железнодорожной станции. Высоко над сарайчиком вздымался каштан, черный, голый, страдающий — одну из его ветвей мороз расщепил пополам. До Серомордой сюда наведывалось много других гостей.
Фэнг-овер-Лип начал подкапываться под прогнившие доски пола, но, вернувшись на следующую ночь, учуял, что за день дыру углубили и поставили взведенный капкан. После лиса к сарайчику с хрюканьем пришел Кровавый Билл Брок и нажал головой на сторожок, удерживающий дуги-захваты. Капкан захлопнулся на серой шкуре, но не причинил зверю никакого вреда. Барсук стал копать дальше — вниз, затем вверх; к утру он докопался до досок пола, но когда пришел вечером, его ждал новый капкан с «пастью» пошире, чем барсучья спина; он лежал ничем не прикрытый, словно подзадоривал барсука. Заржавленные «губы» растянулись в стальной ухмылке, на сторожке был запах человека. Билл Брок, за свою жизнь защелкнувший вхолостую не один капкан, сердито хрюкнул и убежал.
