Ознакомительная версия.
— Тимур?
— Что, Екатерина Вадимовна?
— Быстро беги на станцию скорой помощи. Это сразу за поликлиникой. Там машины стоят. Знаешь?
— Да, знаю. Что сказать?
— Скажи, человек без сознания. Возможно, сердце. Возможно, нужна реанимация. Быстро бегите, все, изо всех сил…
Машина подъехала довольно быстро. Знакомый врач (когда-то он работал в нашей поликлинике) командовал «загрузкой», продолжая массаж. Рядом суетилась женщина, обламывавшая головки ампул. Дети и Жучок заглядывали на носилки. Волчок жался к забору. Я растирала онемевшие кисти рук.
— Что? — спросила я.
— Видимо, инфаркт, — коротко ответил врач.
«Жить будет?» — хотела спросить я, но фраза показалась слишком киношной.
— Вытащите?
— Не знаю. Попробуем. Вот эта, что ли, собачка, его нашла? — врач кивнул на Жучка.
— Да, да, да… — загомонили дети.
— Молодец, песик, — врач наклонился и потрепал Жучка по загривку. — Дайте ему колбасы, что ли…
Скорая отъехала.
— Пойдем, Жучок, пойдем, — засуетились ребята.
Я поняла, что сейчас Жучок хорошо поест. Волчку, впрочем, тоже достанется.
— Кто знает, где живет дедушка?
— Я только дом… — самый маленький из детей.
— Хорошо, идите к старушкам на скамейки. Отнесите сумку. Расскажите все. Они всех знают. Предупредите родственников дедушки. Если он живет один, пусть бабушки позвонят к соседям. Родственники могут жить отдельно. Все поняли?
— Все. Все сделаем, Екатерина Вадимовна. Не беспокойтесь, — сказал Тимур. Серьезный, вырос. Хотела спросить про учебу, передумала. Причем тут учеба?
Дети ушли. Жучок прыгает вокруг. Волчок идет сбоку. Старушки на скамейке вытягивают шеи, ждут новостей. Я подбираю свою сумку, зонтик, иду домой.
Скоро зима. Средняя продолжительность жизни бродячих собак — 3 года. Жучок уже прожил этот срок. Волчку — третий год. Переживут ли они эту зиму? Домашние собаки в среднем живут около десяти лет. Жучок и Волчок привыкли к такой жизни. Им не надо другой. Это редкость. Большинство собак, оказавшись на улице, страдают и погибают. Оглядитесь вокруг. Может быть, вы можете что-то сделать?
Мы нашли сорочонка на дороге. Точнее, в придорожной канаве. Он был весь мокрый и взъерошенный. И похож на очень грязный ершик для чистки бутылок. Только глазки у него блестели, как бабушкин бисер.
Ванька сказал мне:
— Не подходи. Это, наверное, крыса. Она тебя укусит и ты заболеешь чумой, холерой, бешенством и поносом.
Я сказала:
— Ты, Ванька, конечно, глупый. Какая же это крыса, если у нее всего две ноги и перья. Это, конечно, птенец. Он, конечно, выпал из гнезда и потерялся. А серый он просто от грязи. И мы, конечно, должны его спасти.
И я закатала штаны и полезла в канаву. А Ванька отошел на другую сторону дороги и сказал:
— Ну вот ты его и спасай. А я домой пойду. А то меня мама заругает.
Я сказала:
— Конечно, иди домой, Ванька. Все равно от тебя никакой пользы. Только беспокойство одно.
Тогда Ванька надулся, шмыгнул носом, подтянул штаны и сказал:
— А вот и не уйду никуда.
Но мне было уже некогда с ним разговаривать. Я подошла к птенцу вплотную и стала примериваться: как бы мне его поудобнее схватить. Птенец от страха запрокинул назад голову, закатил глаза и затих, как будто упал в обморок. Я взяла его с боков двумя руками, осторожно, чтобы не помять крылья, а лапки оставила свободными. С лапок и с хвоста капала грязь.
Канава в этом месте была неглубокая, чуть выше колена, но мои штаны все равно намокли. Берег у канавы был крутой и, когда я вылезала наверх, мне приходилось упираться в него лбом и локтями, потому что обе руки у меня были заняты.
На дорогу я выползла на четвереньках и была, наверное, еще грязнее птенца, потому что Ванька засмеялся и сказал:
— Ну и влетит же тебе дома!
Я повернулась к Ваньке спиной и оглядела птенца со всех сторон. Он двигал обеими лапами и вытягивал шею. На вид он был вполне целый и здоровый. Ванька обошел меня сбоку и протянул руку, чтобы потрогать птенца за клюв.
— Не тронь, Ванька, холерой заболеешь! — сказала я и пошла домой.
Когда мама меня увидела, она всплеснула руками и сказала, глядя куда-то вдаль:
— Не понимаю, как один ребенок всего за два часа может собрать на себя столько грязи!
А бабушка сказала:
— По-моему, их уже двое.
— Кого двое? — удивилась мама и посмотрела уже прямо на меня. И на птенца. А потом спросила железным голосом. — Что это ты опять притащила?! Орнитоз хочешь схватить, да?!
— Это не что, а кто, — объяснила я. — Он выпал из гнезда. Он поживет у нас, конечно, совсем недолго — пока не вырастет.
— Господи! Да когда же ты сама, наконец, вырастешь! — закричала мама, глядя куда-то на соседний участок.
Когда она меня так воспитывает я всегда вспоминаю, как зимой была во взрослом театре, и там артисты точно также кричали, и смотрели куда-то в конец зала.
— Но я к этому… этому… даже не подойду, — сказала мама, и я поняла, что она разрешает оставить птенца. — Хватит с меня прошлого раза. Я тогда чуть… чуть с ума не сошла! — мама потерла руками виски и ушла на веранду.
В прошлый раз я принесла из лесу ужонка. Он жил у меня в щели под кроватью и по утрам пил молоко из блюдечка. И при этом быстро-быстро высовывал раздвоенный язычок. А потом приехал какой-то мамин знакомый и сказал, что это вовсе не ужонок, а маленькая гадюка. Мама тогда так кричала, что я боялась оглохнуть на всю оставшуюся жизнь. Гадюку Машку я отнесла на луг, а потом меня три дня не выпускали с участка, хотя я так и не поняла, за что. В самом деле, откуда я могла знать, что Машка ядовитая, если она меня ни разу не укусила?
Мы с бабушкой и с дядей Володей устроили птенцу гнездо в большой плетеной корзине, которая накрывалась плетеной крышкой. Бабушка сказала, то там ему будет спокойно и воздуху достаточно. Потом мы протерли его мокрой тряпочкой и оказалось, что он совсем не серый, а черный с белым. Грудка, бока и живот белые, а все остальное — черное. Бабушка сказала, что птенец, наверное, голодный, и его нужно накормить. А дядя Володя объяснил, что это птенец сороки и кормить его нужно червяками. И ушел на работу. А бабушка ушла стирать.
Я перевернула все камни вокруг клумбы и наловила пол майонезной банки разноцветных червяков. Потом высыпала их на блюдечко и поднесла сорочонку. Он на них даже не взглянул. Бабушка сказала, что ему нужно давать червяков по частям и пихать их прямо в клюв, потому что так делали его родители. Иначе он есть не привык и может умереть с голоду. Мне совсем не хотелось резать червяков на части, но еще меньше хотелось, чтобы сорочонок умер от голода. И пока я решала, кого мне больше жалко, почти все червяки уже уползли с блюдечка и осталось совсем немного. Сорочонок увидел это, тяжело вздохнул, примерился и клюнул одного из оставшихся червяков. По червяку он не попал, но я тут же взяла червяка пальцами и сунула ему в клюв. Сорочонок раскрыл рот, дернулся и быстро проглотил червяка. Потом еще одного. А потом и всех остальных тоже. И объелся. Он раздулся как шар, ноги у него подогнулись, а глаза подернулись мутно-белой пленкой. Я даже испугалась, как бы он не умер от жадности. Но он не умер, а привалился к стене корзины и заснул. Я закрыла корзину крышкой и задвинула ее под стол.
Ознакомительная версия.
