Как мы могли допустить такую промашку! Сили уж если заберет себе что-нибудь в голову, ни за что не отступит. Ночью он опять занялся демонтажом, и на этот раз, чтобы никто не мог сесть на нее по неведению, он оттащил плед и разбросал по всей комнате свитера, из которых складывается их постель, и оставил грелку лежать в унылом одиночестве на каминном коврике.
Вот какую картину мы увидели утром. И увидели Шебу, печально съежившуюся в пустом камине — всю ночь глаз сомкнуть не могла, жаловалась она. А Сили по-прежнему бдительно восседал на столе. Эта штука не взорвалась исключительно благодаря ему, сказал он.
Прошло порядочно времени, прежде чем он начал доверять этой грелке. И, чтобы Шеба могла спокойно спать на ней, мы ночь за ночью брали его к себе в постель. Раскинувшись под одеялом во всю длину, крепко зажмурив глаза от полного блаженства, он вряд ли тревожился за безопасность своей подружки. В голове у него явно было место лишь для одной мысли — ах, если бы это длилось Вечно!
Но в конце концов он свыкся с грелкой и вновь свертывался на ней по ночам, а днем важно восседал на ней рядом с Шебой. Он был необыкновенно привязан к нашей старушке, в чем я особенно убедилась во время происшествий с его вольерой. Той, которую мы временно построили на лужайке летом, после того как его укусила гадюка. Он провел в ней с Шебой много утренних часов без риска прыгнуть на какую-нибудь извивающуюся тварь, и мы могли спокойно заниматься своей работой.
Собственно, это вошло в его распорядок дня. Прогулка по лесной тропе, пока солнце еще не поднялось, короткий визит на пастбище Аннабели понюхать, не появилось ли там чего-нибудь интересного, вылазка в лес, возможно, чтобы заглянуть в одну-две норки… Тут я его звала, потому что становилось жарче и гадюки могли выползти погреться на солнце, и он являлся завтракать — по какой-то неведомой сиамской причине непременно в вольере. К концу утра он уже завывал на всю Долину на тему, Как Долго он Тут Сидит, Забыли мы о нем, что ли, выпустите его Немедленно, у него уже судороги начались… А когда мы его выпускали, он демонстративно потягивался, словно все это время просидел в спичечном коробке, а не в вольере площадью с небольшую комнату. Но вот для летних завтраков это было самое «то».
Чарльз решил, что за этим кроется какое-то табу. Наверное, Сили верит, будто у него выпадут усы, если он будет завтракать где-то еще. Я же полагала, что подсознательно он возвращался к тем дням, когда его предки обитали в диких джунглях. Во всяком случае, в вольере он допускал странности, каких в доме за ним не замечалось. Например, съев завтрак, он непременно маскировал свою миску мхом, листьями и землей, нагребая их когтями. Если он съедал не все, то остатки маскировал точно таким же способом. Как-то раз, получив там как особое лакомство кусок курицы, он так лихорадочно его засыпал, даже не попробовав, что я забеспокоилась, уж не заболел ли он. Однако, по-видимому, в вольерах просто не принято есть куриное мясо. Некоторое время спустя голод возобладал над правилами этикета, и он, смахнув мох и листья, накинулся на курицу и ни кусочка не оставил, будто полмесяца не ел.
Наследственная память о том, что следует делать с добычей? И тот факт, что в вольере спать он всегда забирался под плед, тоже свидетельствовал о дальнейшем инстинктивном возвращении к предкам? В доме, в оранжерее, в машине Сили спал, доверчиво раскинувшись, так что все могли его видеть. Однако в вольере, когда Шеба спала нормально на пледе, только бугор под пледом свидетельствовал, что Сили тоже там. И забирался он под плед не от ветра — бугор возникал в любую жару.
Конечно, так было только летом. Зимой гадюки ему не угрожали, и потому он уходил и приходил, как ему вздумается, а Шеба спала у огня. Но теперь наступил апрель, а с ним снова гадючья пора, но у Чарльза все еще руки не доходили до постоянной вольеры (Рим не один день строился, не уставал напоминать он мне), и вот в одно погожее воскресное утро, когда было бы жестоко держать его в доме, Сили вместе с пледом отправился в свое временное прибежище.
Шебу я оставила в оранжерее, подумав, что проводить время под открытым небом ей пока еще не следует. Моя ошибка! Будь Шеба в вольере с Сили, он с удовольствием провел бы там с ней все утро, но в одиночестве, решив, что упускает что-то интересное, он приложил все усилия, чтобы вырваться на волю. Прошлым летом он умудрялся находить лазейки у всех четырех углов по очереди — потому-то мы и решили соорудить более надежную постоянную вольеру. Но человек предполагает, а Бог располагает, как всегда повторяет Чарльз. А так как Чарльз отправился привезти тетушку Этель на обед и надзирать за котом не мог, то Сили и отправился во временную вольеру, пока я возилась на кухне.
Сказать, что он протестовал, значит ничего не сказать. Никаких нежных «уоу» и «мрр-мрр». Старик Адамс, возвращавшийся вниз по склону после воскресной утренней пинты, сообщил, что его слышно даже в «Розе и короне».
— Он в вольере в первый раз в этом году! — завопила я, перекрикивая разбушевавшегося Сили. — Попривыкнет, и все наладится.
И действительно, вскоре наступила тишина. Спит под пледом, решила я и не вышла посмотреть, не сомневаясь, что увижу символический бугор, а вот мое появление могло его вновь взбудоражить. И потому, когда я все-таки вышла, то увидела пустую вольеру… и ход под сеткой, который он прокопал, точно собака. И я даже не знала, сколько времени прошло.
Но вот о том, чем он занимается сейчас, у меня было десятка два догадок. Как раз сейчас прицеливается прыгнуть на гадюку в плодовом саду… и как раз сейчас за ним гонится по дороге пес какого-нибудь любителя утренних воскресных прогулок… если он не выбрался на шоссе под колеса мчащихся автомобилей или же (расстояние определяется тем, как давно он устроил подкоп) во столько-то милях отсюда бежит через луга к морскому побережью и Сиаму.
На самом же деле он просто был по ту сторону лужайки. Где, возможно, находился все то время, пока я, сразу же впав в панику, реактивным самолетом носилась вверх по дороге, вниз по дороге и испускала отчаянные вопли «сиилииуииллии-уиллии» у ворот лесной тропы, а с деревьев, треща крыльями, испуганно взлетали голуби. Мне даже в голову не пришло, что он совсем рядом.
Сам он, разумеется, не поставил меня в известность об этом, наслаждаясь на манер всех сиамов зрелищем того, как люди мечутся в отчаянии, разыскивая их — а они-то близко-близко! И только когда я, задыхаясь, бежала от задней калитки к лужайке, мой взгляд случайно упал на дверь оранжереи, где он сидел, точно в раме, — эдакая Мона Лиза! — и, широко открыв глаза, смотрел на меня невинным взглядом, хорошо известным всем владельцам сиамских кошек.
