Когда в избе затуманилось, Александр щелкнул выключателем на простенке и снова уставился в окно. На немытом столе свежей отавой зеленели деньги, а за дальними увалами по-девчоночьи стыдливо разрумянилась вечерняя зорька.
Дня за два до праздника земля подстыла, «закарабанило», по выражению деда Славы, а потом ночью незаметно для людей закрыл ее застенчиво легкий и пухлый снежок. Он заровнял извилистые Славины следы, когда тот бегал за полночь проведать свой дом, и теперь ни птичницы Дарья с Валентиной, ни сам сторож не могли догадаться: топтал ли кто перенову уставшей за лето и осень земли.
Втроем они стояли на кромке березового колка, где намеренно на отдали от села находилась новая птицеферма. Стояли и дивились на чистые, враз похорошевшие дома и пристройки, на нежно-розовое курево печных труб. Женщины блаженно жмурились, а сторож, так и оставшись до седьмого десятка Славой, сдернул шапчонку с головы и освежал лысину мягким снегом. Побаливала голова не столь из-за бессонной ночи, сколько от тревоги за жену Настасью.
— Для вас, окаянных охотников, расстаралась погода! — дурашливо подтолкнула в бок Славу молодая птичница Валентина. — Ишь, какая пороша выпала, все зайцы ваши! Иди, иди, кум, а то уберутся мужики в лес без тебя!
Дородная Дарья — как она только натягивала поверх телогрейки стандартный черный халат — всем телом заколыхалась и неожиданно шлепнула сторожа мясистой ладонью по сухой спине:
— Отсадили вашего брата от вина, как от титьки. Небось тоскливо?!
— Ну ты, конь с… зашибешь еще ненароком! — ощерился беззлобно Слава и напрямик зашагал к своей избенке на краю села. О празднике в Песках напоминали кумачовые флаги, музыка из репродуктора у конторы правления колхоза и непривычно малолюдные улицы. Давно ли, года три назад, даже в будни пьяным-пьяно бывало по селу, а в праздники и вовсе дым коромыслом. И ни свет ни заря хрипло блажил возле магазина заезжий забулдыга Костя Пономаренко:
— Мы к коммунизму держим путь, у нас ежедневно праздник!
Незадолго до всеобщего отрезвления «завернуло» от какой-то «химии» вечно празднующего Костю, успели погубить себя на тракторах и машинах еще несколько мужиков. Последних-то жаль, могли бы сколько пользы дать и колхозу, и семьям своим.
— Эх, да чего мне чужих осуждать, своя пьяница не дает покоя! — вслух простонал Слава, перепрыгивая через глубокие, словно рвы, колеи трактора «Кировца».
Песковцы отмечали Октябрьскую нынче не пьяными компаниями и завеселевшими накануне одиночками. Кому положено, тот справлял свою обычную работу на ферме или в гараже, а вообще-то всем хватало и управы по хозяйству. Вон тракторист Василий Попов — прозванный за рост Вася Долгий — уже возвращался из леса, тащил трактором осиновые хлысты для новой конюшни.
Шофер-пожарник Николай Борисюк, в прошлом самый безотказный и работящий механизатор, успел аккуратно подмести двор и улицу перед своим кирпичным домом. Выкатил из гаража оранжевые «Жигули» и старательно слушает «движок» автомобиля. Иные теперь до того развязали языки, что любого с наградами или коммуниста готовы завинить во всех немыслимых грехах. Но вот о нем в селе никто не заикнулся недобрым словом. У скольких поколений на глазах Николай Богданович тридцать лет проработал трактористом и комбайнером. Изнашивалась техника, а Николаю, казалось, веку не будет. И когда у Борисюка к медалям прибавился орден Ленина — радовались его награде в колхозе от мала до велика. Однако осталось здоровье у Николая на полях и возле железа, но и по сей день не сидит без дела, не в стороне от посевной и уборки.
— Нету, нету у Коли праздников, — с материнской лаской в голосе сама себе воркует Федосья Попиха. В селе чуть ли не сплошь Поповы по фамилии, у старушки Федосьи фамилий по замужеству еще две — Старикова и Завьялова, да вот нет же, зовут Попиха!
Она с кривобокого крылечка глядит в улицу, где возится с машиной сосед Борисюк, время от времени посматривает выше завозни на пятистенник подружки Марии. Чего, чего она не торопится в гости к старой Попихе? Тишина праздничная по нраву Федосье: нет, ныне не молвишь, что, кто празднику рад, тот накануне пьян. По теперешним временам не вспыхнет драка, никто никого не изувечит и беда не сотворится. Хотя ей не в диковинку, на ее-то памяти многие годы деревенской жизни без пьянок прожиты. И умели, умели тогда люди веселиться без вина!
Однако чего-то Мария задерживается, не идет. Видно, старается угодить стряпней своему Тольке — сыну-поздышу. Принесла она его, к удивлению всего села, на пятом десятке. Теперь вот Мария на пенсии, а парню едва семнадцать исполнилось.
Первый сын у нее от первого мужа, убитого на последней войне, умер двух лет от роду. И вот на старости родила еще парня! От второго мужа Федора Гармонщика, что был старше Марии на пятнадцать лет. Он и не дождался, когда дите подрастет, внезапно скончался на свадьбе в соседней деревне Першино. Скончался не с вина — Федор лишь пригубливал рюмку, за что его и ценили да наперебой приглашали на гулянья. Вдруг «ожил» у него осколок. Засела германская железка с войны где-то близко к сердцу и не давала о себе знать почти двадцать годков. Кралась, кралась она и добралась-таки до Федорова сердца. Ткнулась в него, и… ойкнуть не успел мужик, застонала за хозяина растянутая гармонь, соскользнула с коленок на половицы под ядреную дробь женских и мужских ног.
Люди не сразу и поняли, почему замолчала гармонь, и какое-то время плясали и ухали, пока не настиг их пронзительно-леденящий вопль Марии. Она трясла за плечи сникшее тело мужа и от страшной догадки теряла разум. Как, как же может так сразу на глазах умереть человек, ее муж, ее Федор?!.
Однажды Федосья в Далматово, куда ездила погостить к сестре Александре, слыхала разговор незнакомых мужчин на вокзале. Один с каким-то раздражением говорил другому, здешнему: «И чего вы здесь постоянно твердите о войне? Фронт от вас эвон где, за тысячи километров был!»
— Эх ты, Никита! — не спорил, а укоризненно качал головой тот, здешний. — Да ведь там за тыщи километров наших отцов и братьев убивали, а нам здесь каково доставалось? Разве можно забывать?
Да, рад бы забыть о войне, а она вон через сколько годов нашла Федора, осиротила Марининого поздыша. Вся неистраченная ласка ушла на Тольшу, и парнишка рос не по-деревенски избалованный, самодовольный и отчаянный. Марию при народе звал кратко «мать», а за глаза — старухой, бабушкой и пенсионеркой. От колхозной работы не отлынивал, зато учителя местной восьмилетней школы не чаяли, как избавиться от неисправимого лоботряса.
