А теперь Белохвостка была опять объята горем. Две ночи подряд, когда они с Таркой спускались по течению, она то и дело переставала охотиться и принималась бесцельно бегать по берегу, заглядывая во все ямки и скуля. На третью ночь она оставила его и ушла к старому ясеню, где у нее было гнездо из тростника. Она занесла в убежище камень, положила его в гнездо и принялась облизывать, но внезапный крик заставил ее снова выйти наружу. Белохвостке показалось, что крик идет от камня, лежащего на мелководье, и, взяв его в пасть, она отнесла камень под ясень. Скоро все гнездо было забито мокрыми, камнями.
Тарка продолжал путь в одиночку. Но мере того как река уходила от своих истоков, луга и поля, меж которых она текла, все шире расстилали зеленый ковер на древнем мелкоземе — лоне долины. Дубовые вырубки по склонам заполонила наперстянка, накапливающая в зеленых листьях молодую силу, чтобы воздеть пурпурные стрелы к июньскому небу. Днем река казалась сверху разодранной клювом канюка гадюкой с коричневыми пятнами на бело-голубых витках скрученного спиралью тела. Вдоль нее тянулись две узкие блестящие полоски; они то подходили к самому берегу, то покидали его на излучинах, то перекидывались с одного берега на другой по каменным мостам с железными фермами. Под мостами висели галочьи гнезда из прутиков, овечьей шерсти и обрывков бумаги, подобранной в садах возле домов. Громовые раскаты над головой не беспокоили галок, они, как и выдры, привыкли к громыханью поездов.
За одним из мостов река замедляла свой бег в широкой заводи, куда впадала небольшая, текущая к югу речушка под названием Крот; казалось, она задумалась на миг, прежде чем повернуть на север вместе с То — своей старшей сестрой. Тарка плыл над самым дном Кротовой заводи, когда дрожащую, скрученную водоворотом луну перерезали темные узкие тени. Взмах мощного хвоста, толчок задними лапами о каменный выступ — и Тарка уже мчался вслед за рыбьей стаей. Рыба уходила зигзагом — вверх, вниз, наискосок. Тарка гнался, пока наконец не поймал одну рыбину, но, в то время как он плыл к берегу, ему попалась другая. Он бросился за ней, не выпуская первой из пасти, и цапнул ее лапой, когда она пыталась уйти у него за спиной. Тяжелый, сужающийся книзу хвост в два дюйма толщиной у основания и тринадцати дюймов в длину, который мог одним ударом оглушить рыбу, позволял выдре поворачиваться в воде почти так же быстро, как на суше.
Убив рыбу, Тарка тут же выплевывал ее — теперь он охотился для забавы. В воздухе яркими вспышками сверкали ельцы; преследователь кидался за выпрыгивающей рыбой и наносил удар в тот миг, когда она падала вниз. По воде стало растекаться темное пятно, и со дна, колыхаясь всем телом, поднялась камбала — видимо, она решила, что начался разлив, когда в Кротовую заводь приносило червей. Эта морская рыба жила непривычной ей и одинокой жизнью в пресных водах с того самого дня, как ее проглотила в эстуарии цапля и изрыгнула живой из зоба четверть часа спустя, когда птицу, летящую вверх по долине, подстрелил инспектор рыбнадзора.
Камбала увидела расплывчатые очертания выдры и быстрым волнообразным движением пошла вниз, на дно. Ее заметил одноглазый морской угорь, лежащий в воловьем черепе, который застрял в расщелине скалы. В пустой глазнице угря торчал зазубренный конец ржавого рыболовного крючка, стержень которого высовывался у рыбы из горла, — крючок уже почти совсем разогнулся, когда лопнула леска.
Тарка подплыл к угрю со стороны слепого глаза и разинул пасть, чтобы схватить его за спину позади парных плавников. Угорь был длинней Тарки. Почувствовав зубы выдры, он обвил хвостом ее шею и укусил за нос. Вверх поднялись две цепочки пузырьков; в одной из них пузырьки были мелкие, как горчичное семя, — стержень крючка закупорил Тарке левую ноздрю. Затем цепочки разорвались, и на поверхность стали выскакивать лишь отдельные пузыри: угорь душил выдру. Тарка пытался подцепить рыбу, но его короткие когти были источены, ведь он много недель подряд выцарапывал форель из ее гранитных убежищ, а кожа угря была скользкая. Распластавшись на дне заводи, камбала следила за схваткой своих врагов.
Тарка бил угря лапами, терся телом о гальку и подводные камни, норовя отодрать его от себя, подняться наверх и там сожрать. Три долгие минуты, пока хватало дыхания, он силился освободиться от петли. Затем медленно и тяжело всплыл и попробовал выбраться на берег, но берег обрывался крутым отвесом. Когда голова угря оказалась в воздухе, он расцепил зубы, вонзившиеся в кровоточащий нос выдры, и канул на дно. Тарка чуть не выпрыгнул из воды, и тут же — плюх! — пошел, как голыш, следом и схватил рыбу за хвост. Но угорь увернулся, и Тарка не смог его удержать. Подплыв под угря, он укусил его позади шеи и опять разжал пасть. Угорь из последних сил старался уйти и спрятаться в пустом бычьем черепе, но Тарка выволок его наверх; так он и играл с рыбой, всякий раз избегая ее острых зубов. Наконец угорь совсем ослабел, и, вытащив поверженного врага на мелководье, Тарка покружил возле него, притворяясь, будто никакого угря там вовсе и нет, и выел самый лакомый кусочек хвоста.
После этого он вымыл морду и опять нырнул в заводь, где устроил бойню среди ельцов; скоро уже несколько десятков серебристых рыбок качалось на боку. Тарка губил рыбу, пока луна не скрылась за вершиной холма. Тогда, устав от охоты, он отдался на волю течения, и оно вынесло его из заводи и помчало дальше, мимо островка посреди реки — узкого, похожего очертаниями на выдру, с хвостом из ила, намытого быстрыми волнами на его нижний конец. На островке рос ивняк и ольшанник, почти весь переломанный деревьями, которые увлекало за собой половодье.
Два часа спустя Тарка снова проголодался и сожрал раздобревшую на легкой добыче двухфунтовую форель, которую поймал под железнодорожным мостом, третьим от Кротовой заводи к морю. Ниже моста, справа от реки, шло ее старое, высохшее русло; лишь кое-где меж каменистых перекатов виднелись затянутые зеленой ряской лужи, оставшиеся после мартовского разлива. Закон жизни — беспрерывное изменение — был и законом воды. Столетиями она вытачивала это покинутое ныне ложе, каждый паводок заполняла его камнями и наконец ушла из него, избрав новый путь. Безмолвное русло сплошь заросло куманикой, боярышником, бузиной, шиповником и крапивой. Это было убежище ужей, лягушек, мышей и одичавшего рыжего кота без передних лап. Первые три года своей жизни этот кот жил впроголодь, кормился мышами на мельнице и отзывался на кличку Лохмач. На четвертый он ушел в лес и только успел разжиреть, охотясь на кроликов, как попал в капкан. Он прихромал к мельнице и опять стал домашним котом, но когда лапка отвалилась, а культя зажила, Лохмач вернулся к суровой лесной жизни. Еще раз попал в капкан и остался без второй лапы. Вот уже два года, как он скрывался в старице реки, рыская ночью по лесу, питаясь лягушками, мышами, жуками и снулой рыбой, которую выдры оставляли на отмелях и берегу. Двигался он прыжками, на задних лапах, как кролик. Из култышек передних лап торчали длинные когти, что помогало ему удерживать добычу, но мешало мыть морду. Порой, продираясь сквозь подлесок за выдрой, гончие «подавали голос» по Лохмачу, нашедшему себе приют в глубокой кроличьей норе среди густого боярышника.
