У старика дрожали ресницы, он отказывался и разводил руками:
— Да за чо, за чо мне стоко угошшенья? Да и нечем отплатить…
— Как нечем?! — вмешалась бабушка. — Сынки! Покуда эшелон стоит — успевайте табачок по кисетам насыпать. И варенца отведайте. Не поморгуйте, сынки, прямо из горшка пейте. Кому пенки глянутся — ложку берите.
Старик ничего не нашелся ответить и молчком смотрел, как бабушка наделяла служивых табаком, радовалась тому, как они хвалили ее варенец. Вон от горшка оторвался командир — по четыре звездочки на погонах я насчитал, вытер губы и спросил бабушку:
— А у тебя, мамаша, сыновья есть?
— Есть, есть, как же! Трое там, куда вас везут. Оне у меня некурящие, так вы хоть за них покурите табачку.
— Сержант Воробьев! — негромко, но строго скомандовал командир, и сразу же возле него появился тот, кого он звал. Больше он ничего не сказал, а Воробьев понял, и на опустевшей бабушкиной котомке оказались буханка настоящего хлеба и два здоровенных куска сахара.
— А тебе, паренек, — наклонился командир, и, я близко увидел трещину — красно-синий неровный след залеченной раны на щеке. — Тебе вот на память. Держи и знай: победа скоро придет, завоюем. И батя твой вернется, и дядья вернутся. Держи!
У меня на потной ладошке спелым вишеньем отливала новенькая красная звезда. И не крашеная, какую принес Захар Бателенок племяннику Санку, а покрытая красным стеклом, прямо как орден, какой алел на правой стороне груди у командира.
— Спасибо… — застыдился я, а командир погладил мою голову твердой ладонью, распрямился и громко огласил:
— По-о ваго-о-онам!
Базар снова опустел, солдаты без толчеи покинули его и побежали к эшелону. Знакомый чубатый сибиряк сдернул пилотку и помахал нам:
— До встречи, папаша! Смотри, доживи и тальянку сохрани. Бабушку свою береги-и-и!
…За мостом мы снова опустились к реке. Теперь я озирался на тальники, боялся за звезду. Вдруг городские видели, как мне дал ее командир и надумают отобрать? И бабушка была неспокойна и неразговорчива. Она ополоснула водой ноги и присела на траву. И повернулась на запад, куда ушел эшелон с солдатами. Еще, наверно, вспоминала старика с тальянкой. Уж если она не слыхивала такой игры и такой голосистой гармони, то мне и подавно негде.
…К пастушне мы пришагали с бабушкой домой, где на заулке у ее ограды лежали корова Зорька и бульдожка Джек, а на заплоте мяучила сивая кошка Машка. Лукия Григорьевна посветлела лицом и тихо вздохнула:
— Гли-ко, Васько, все животины в сборе, ждут-пождут хозяйку.
Ночью бабушке долго не спалось, она ворочалась, и скрипели полатницы. А я в изголовье положил красную звезду, и впервые тревожили меня взрослые сны.
Утром ко мне прибежал Ванька Парасковьин, и с ним пошли в пустой дом Николая Мастеровых. Он стоит сразу же за бабушкиной черемухой, и она называет его нашей сборней — местом сбора всей ватаги дружков-приятелей. Ребятам не терпелось узнать, как мы сходили с бабушкой в Далматово и что там я увидел. Однако красная звезда пошла по рукам и разговор начался совсем о другом. Ванька Фып долго не задержал ее на своей ладони:
— Наш тятя вот-вот придет из госпиталя и не одну, а целую горсть звезд привезет мне!
— Хвастай, хвастай! — рассердился Володька Мальгин, забирая у Ваньки звезду. Отец у него недавно вернулся домой по ранению, да сразу же и бросил их с матерью, стал жить в доме вдовы Александры Федоровны. Ему, если достанется звезда, то не от тяти своего, а от старшего брата Макара. Только останется ли тот живым?
— Ух баская! — вырвалось у Вовки Барыкина. — Интересно, как она окрашена?
Вовка колупнул ногтем алую эмаль, но на звезде не осталось и царапинки:
— Крепкая, ее и немецкая пуля не возьмет!
Дольше всех держал звезду эвакуированный Миша Вербицкий.
— Папа мой всегда носил такую же звезду, — вздохнул Миша. — А за войну с белофиннами он получил орден Красной Звезды.
— Тогда пусть звезда и будет орденом, а? — подхватил Осяга.
— Она же на всех одна, а нас во-он сколько! — жалобно протянул Ванька Парасковьин. — Мне ее век не нашивать…
— Заслужишь — наградим, правда, ребята?! — серьезно сказал Миша Вербицкий.
— Чем ее заслужишь? Где они, враги, в Юровке? — загрустил Ванька, и нам всем стало смешно. Ванька самодельного поджигателя боится, а из чего бы он фашистов начал стрелять? Наган ему и подавно не удержать, винтовка раза в три длиннее Ваньки.
— Чо смеетесь? — обиделся Ванька и чуть не разревелся. — Думаете, я боюсь немцев? Как в баню ночью за лампой надо, так Ванька беги, а тут и смешно…
— Ладно, ладно, Ваньша! Немцев немало пожгли нашими склянками. Со всей Юровки собрали бутылки на фронт, — вспомнил Осяга.
Что верно, то верно! В первую военную зиму мы с ребятами после уроков до потемок бегали по деревне, заставляли стариков и старух шариться в подпольях и чуланах, старались как можно больше сдать бутылок под горючую смесь — поджигать ею вражеские танки. Мороз к вечеру зверел, рвал с треском и звоном на улицах землю, и мы пугались за посуду в коробке на санках. Бутылки на стуже белели изнутри, и стекло становилось хрупким… Все подряд мы ознобились, приходили в школу с распухшими ушами и черными пятнами на лицах. Спасали гусиным жиром себя и учителей…
Теплая и потная звезда вернулась ко мне, только уже не была она больше моей: теперь звезда общая и не просто звезда, а орден! А за что и кого награждать — это пока мы не решили.
Домашней работы ни у кого не нашлось, и Осяга повел нас купаться на Мальгин пруд. Маленькое озеро густо «зацвело» зеленью, а пруд в логу перед речкой Крутишкой всегда чистый, донные ключи не дают застояться воде. Одно боязно мне: чуть занырнешь поглубже — и студеная вода сводит судорогой ноги, накатываются на бедрах под кожей тугие желваки с кулак, и до того больно сгибают ноги против моей воли. Говорят, будто матросы тычут в них иголкой или булавкой и судорога отпускает. А где взять их? У мамы каждая иголка на счету, вон как она бережет иголки и булавки!
Конотоповым заулком сбежали на Подгоновскую улицу, а там налево, за домом Анисьи Мальгиной, и пруд. Первым изладил плотину еще дед ее мужа Ефима, а после запруду подправляли всем околотком. Но пруд так и зовется Мальгиным. «У всего должно быть имя, Васько», — заметила бабушка, когда я удивился, что даже таловый куст в пашне у Трохалева болота она называла при мне Оськиным кустом…
На бегу мы сняли рубахи, а при спуске с берега скинули и штаны. Осяга бултыхнулся с плотика, следом кувыркнулся Володька Мальгин, а там брызги по сторонам — попрыгали один за другим и все остальные. Ванька Фып извязался за Мишкой Вербицким, забыл, что ли, где тот научился плавать. Не на пруду или на Маленьком озерке, а на реке Днепр!
