Вскрылось море. Основная масса льдов грязной полосой виднелась у горизонта; ближе к берегу ветер и течения носили одиночные льдины. Дома и мачты полярной станции гляделись в водную гладь лагуны. Песок лизали сизые, холодные языки волн. Почти все население поселка собралось на берегу, у катера. Знакомые лица виднелись на палубе. Нанаун и несколько подростков возились на земле у кучи «пых-пыхов» — поплавков из нерпичьих шкур, снятых чулком, надутых и высушенных. Люди были сосредоточенны. К острову подошли моржи, и охотники впервые в этом году готовились выйти на промысел.
На следующий день вездеход отправился обратно в наш летний лагерь, но не привычным, много раз пройденным путем, а вдоль восточного побережья. Конечно, нельзя было не сделать остановку у мыса Уэринг, где расположен большой птичий базар. Громада скал здесь круто обрывается к морю. Откуда-то снизу приглушенно доносится хор птичьих голосов и монотонный шум прибоя. Видны роящиеся у гнездовий моевки, пролетающие кайры. Как обычно, над головами людей появляются бургомистры. Спуститься на карнизы даже с надежной веревкой (ее у нас с собой нет) здесь нелегко, без веревки — невозможно. Остается лишь понаблюдать за птицами сверху, с плато мыса.
Шум то нарастает, то стихает. Ухо иногда улавливает выкрики отдельных птиц, главным образом кайр. Среди птичьих криков выделяется особое, раскатистое карканье, сопровождаемое то ли писком, то ли свистом. Это может быть только семья — родители и подросший, спустившийся на воду кайренок, — уходящая в открытое море. Значит, кайровые колонии распадаются, птичий базар пустеет. Увидеть спуск птенцов со скал на этот раз не удалось, но раньше мне приходилось быть очевидцем такой картины.
Родители подчас долго «уговаривают» птенца, даже подталкивают его клювами, и наконец, он решается, срывается с карниза скалы, планирует на своих коротких крылышках и опускается на воду. Бывает, что раз-другой он ударяется по пути о камни, но поднимается на ноги, вновь бросается вниз и, в конце концов, все-таки добирается до моря. Удары, несомненно, смягчает его очень густое, упругое оперение. Однако опасности на этом не кончаются. В море, особенно в первые дни распадения базаров, всегда бывают видны сборища возбужденных взрослых птиц. С появлением каждого нового птенца кайры начинают кричать громче, суматоха среди них усиливается и нередко переходит в общую потасовку. Расталкивая одна другую, птицы устремляются к кайренку, клювами хватают его за крылья, голову, ноги, тащат в разные стороны, увлекают под воду. Чаще всего дело кончается тем, что птенец вырывается из этой толчеи помятый и пощипанный и в сопровождении взрослой птицы — наверное, одного из родителей, — беспрерывно переговариваясь с ней, отплывает в море. Чем объяснить эту странную сцену? Скорее всего, кайры, лишившиеся собственного потомства, но сохранившие родительский инстинкт, потребность в заботе о птенце, стремятся отбить его у родителей или таких же бездетных птиц, как и они сами.
Лучше всего видны с моего наблюдательного пункта колонии моевок. В гнездах сидят по два, по три оперяющихся крупных птенца. Вытягивая шеи, словно примериваясь, они нередко посматривают вниз, расправляют крылья, иногда даже хлопают ими, пытаясь подняться в воздух. Скоро и они покинут скалы. А пока родители регулярно снабжают их кормом. Старые птицы то и дело появляются на гнездах, но, прежде чем оделить потомство принесенной добычей, они исполняют перед птенцами своеобразный «танец», сопровождаемый взрывами несуразных криков. По этим крикам, даже не видя моевок, можно судить о том, насколько часто они кормят молодежь, насколько вообще удачна их охота.
В тундре Академии на пути вездехода показалась стая белых гусей. Приближающаяся машина не вызвала, как это бывало прежде, бегства птиц. Подпустив нас к себе необычно близко, они легко, даже без разбега, взлетели и тут же начали выстраиваться клином — обычным походным порядком. В стае отсутствовали гусята, многие птицы были с серыми шеями. Значит, это неполовозрелые гуси; линять они начали несколько раньше «стариков», а теперь у них выросли маховые и рулевые перья, и пернатым вновь стала доступна воздушная стихия. Невдалеке от лагеря встретилась еще одна стая. Гуси летели высоко в небе на юго-восток. Они уже покидали остров, им предстояла дальняя дорога. Тревога и грусть, казалось, звучали в их голосах…
Быстро подрастали молодые гуси. Птенцами называть их стало уже неудобно: едва они освобождались от пуха, как оказывались покрытыми хотя и серыми, но настоящими перьями. Удлинялись их крылья, и птицы пытались пустить их в ход: они часто расправляли крылья, хлопали ими, пробовали подлетывать, а некоторые даже летали, хотя еще неуверенно, низко над землей или над водой. Крепнувшая с каждым днем уверенность в своих силах явно доставляла юнцам чувство удовлетворения. Они взлетали, не принуждаемые к тому какой-либо опасностью, и, опустившись на землю, издавали победные, торжествующие крики. Заканчивалась линька и у родителей, и они все легче отрывались от земли. Стая за стаей улетали в теплые края гуси-холостяки. Во второй половине августа солнце стало заходить за горизонт. Когда именно это случилось, сказать трудно. Светило уже давно скрывалось от нас за горами. Но как-то неожиданно, вдруг мы заметили, что полярный день кончился, что сумерки по ночам сгущаются и становятся длиннее.
К двадцатому августа приобрели способность к полету гнездившиеся белые гуси, их молодняк, холостые черные казарки. В поведении гусей появилась какая-то нервозность. Днем они все еще спокойно паслись у реки и озер, но ночи стали проводить сумбурно. С наступлением сумерек птицы как будто утихомиривались и засыпали. Но вот к стае подсаживались новые гуси. Поднимался невообразимый галдеж. Прилетавшие либо обосновывались здесь же, прятали головы под крыло и замолкали, либо, сманив ночлежников, летели дальше, будили новых птиц. Партии гусей непрестанно объединялись и делились. До самого рассвета тундра то стихала, то наполнялась гусиным гоготом. Птицы словно обсуждали какие-то важные проблемы, но никак не могли прийти к единому мнению.
На острове все еще стояла золотая осень. По утрам, правда, склоны холмов седели от инея, лужи подергивались звонкой корочкой льда. Но с восходом солнца холмы вновь рыжели, лед на лужах исчезал. Так длилось до двадцать четвертого августа. В это утро иней не стаял, посыпался сухой мелкий снег. Снежинки падали на подмерзшую землю, и ветер сносил их в овраги, подгребал к камням, к задубевшим от стужи кустикам травы. Мы ждали вездехода и упаковывали имущество. Слышался непрестанный гусиный крик. В небе стая за стаей торопливо пролетали и белые гуси, и черные казарки.
