Возле большого дома, где жила Клавдия Никитична с отцом, директором школы, и младшей сестрой-учительницей, я ненадолго остановился. Хотелось зайти и узнать, отчего захворала она, однако не пересилил робость. В ихнем доме, не дальше порога, я бывал много раз: Клавдия Никитична давала мне единственному из класса читать свои собственные книги. А тут, непонятно почему, подошвы моих ботинок как бы пристыли к речной наледи. Поглядел-поглядел я на затянутые инеем стекла окон и с места рванул домой. Может, мама в детдоме у воспитателей узнает про Клавдию Никитичну.
С площади у клуба, где с войны поселился детдом, я не заулком, а прямо от пожарки миновал загон для пожарных лошадей маминой дорожкой и с маху, ловко, откинул деревянную запорку снутри сеней. Бывало, не враз ее нашаришь просунутой рукой через узкое, в два бревна, окошечко, а тут кто-то больно хорошо угадал запорину в самый притвор дверей, наверное, брат, Кольша, а не сестра Нюрка. Мама затемно ушла стираться в детдоме, а Кольша оставался прихватить дратвой обсоюзку на пимешке. Он, поди, и на первый урок опоздал?..
Еще на стукоток ботинок по тверди загривка сугроба у колодца из копны осоки высунул свою умную, сразу же закуржавевшую морду пес Индус. Ему, кормильцу-охотнику и верному сторожу, хотелось и не хотелось вылазить наружу из обогретого гнездовья, и я пожалел Индуса. Подбежал и сунулся лицом к нему, а он в благодарность лизнул меня розово-шершавым языком.
— Ладно, ладно, Индусушко, ты уже лежи в своем гайне. А то после пуще зябнуть начнешь! — погладил я Индуса по голове и смахнул куржак с его носа и ушей.
В избе живо разболокся и запрыгнул на верхний голбец, а потом, как отошло тело с улицы, залез на печь читать страшную для меня книгу Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Вечером на огонек завернула бабушка Лукия Григорьевна узнать, есть ли какие вести от тяти и дяди Вани, а от дяди Андрея ждать было нечего: он погиб на глазах соседа Александра Федоровича.
Не успели они с мамой толком поговорить — в сенцах сгремело пустое ведро и распахнулась избная дверь. Когда расплылся холодный пар, на лавке у стола уже сидела коротконогая толстуха Мавра — дочь бабушкиного соседа Ивана Яковлевича, самая болтливая и суетливая баба в селе. Жила она в городе, а как проводила мужа на фронт, вернулась к отцу, дедушке Ивану, которому шел, по словам бабушки, девятый десяток. После «здорово живем», Мавра затараторила:
— У тя, Варя, и крылечко скоблено, и в сенях-то чисто, и в избе-то половицы, как яичный желток. А вон у Олександры Кочненковой, што та катушка и крыльцо, и в сенях-то я базгнулась, поскользнулась. И у Анны-то Задориной, бригадирши-то, рученьки не доходят до своей избы…
«Пошло-поехало», — вспомнил я мамины слова про Мавру. Вспомнил и то, как дедушко Иван Яковлевич вздыхал у бабушки:
— Ну в кого, в кого она у нас уродилась, а? И в нашей породе, и у покойницы жены сроду не бывало этаких-то трещоток и неумех. Зачала тут пол мыть, сполоснула три половицы и скрутилась куда-то, осередь избы ведро с вехтем и половым ножиком бросила. Я сам и домывал. И пошто ей за людьми доглядывать охота, и болтать про них, а сама… Сама все на полдороге бросает. Ежли Степан, мужик-то ее, воротится с войны — хватит с ней лиха. Оно ить и в городе управы по дому хватает.
Снова я уткнулся в книжку и отнялся от страстей про Вия, когда мама громко сказала бабушке:
— Ну так завтра с Васькой и сходите на санках по чащу. Все одно ему не в школу, у Клавдии Никитичны жениха убило на фронте.
Пальцы у меня тут же ослабли и книжные страницы перепутались: а завуч-то нам говорила, что заболела учительница… На самом-то деле погиб ее жених, карточку я его видел, в рамке на простенке висит. Хороший у Клавдии Никитичны жених, писаный красавец, лейтенант с двумя орденами и медалью. И вот… нет его в живых, страшно подумать… Война-то с немцами куда страшнее, чем у Гоголя в книге.
— Это почему же на санках? — встряла сразу же Мавра. — С первого дня в колхозе со всеми робятами робила, трое сыновей на фронте, Андрюша погиб, а тебе, Лукия Григорьевна, даже быка не дают. Позор — старый да малый на себе повезут чащу! Жаловаться надо, вплоть до района, а то и дальше! Да и Василию в ботиночках, заплата на заплате, по всей зиме экую даль в школу бегает! Чуть не в саму Макарьевку… И без того испростужены парнишки, я бы, будь у меня дитенок, с печи не спускала до самой победы над Гитлером.
— Бог с тобой, Мавруша, разве можно жаловаться!? Война, лошадей в бригаде раз-два и обчелся, а тут обоз с зерном собирают на станцию. Хлебушко повезут для фронта. Нет, нет, Мавра! В жизни отродясь ни на кого не жаловалась, а на колхоз и подавно. Такая война и… жалобиться. И воевать что, с каждого двора кто-нибудь воюет, и не по одному мужику. Вдов да сирот сколько, а стариков да старух разве мало?.. Не-ет, мы с Васьком и на санках… Далеко ли до Мохового…
— Правильно, мамонька! — согласилась с бабушкой мама, — я стирку домой взяла, мои пимы и наденет Вася. Онучей потолще намотает и ладно будет. А на руки отцовы мохнатки с исподками. Пораньше только идите, раза два успеете привезти сухостоя и чащи. И пущай Вася у тебя переночует.
…Я забрал с собой школьную сумку из мешковины, а Гоголя не взял. Лампа у бабушки пятилинейная, и керосин нужно беречь. Да и без книжки она мне всякого на-вспоминает…
Дома бабушка протопила подтопок и не на углях, а на золе напекла картошки. Печенками с солеными груздями мы и отужинали, я выполнил домашнее задание и забрался на печь к бабушке. Там и без окутки жарко. А пока не уснули, она к делу вспомнила, как дядя Андрей с дядей Ваней смастерили самокатную тележку.
— И нужды-то никакой не было, а Ондрюшке с Ваньшей страсть хотелось что-то изладить свое! Вот они и придумали тележку возить дрова и сухоподстойник. Нашли колеса от старых плугов, шестеренки там всякие, цепи комбайновые и железные ручки сковали. Сядут, быстро туда-сюда, и тележка сама бежит, а в кузовок што угодно клади. А то и девок насадят и ну их катать, визгу и смеху на весь заулок!
Я молча пожалел, что воюет дядя Ваня и погиб дядя Андрей.
…Синий, скрипучий холод разливался по небу и снегам, когда мы отправились с бабушкой к болоту Моховому. На выходе из Юровки я оглянулся на крайний дом дружка Осяги: окно напротив печного чела слабо краснело, а над трубой дрожал столбик дыма. Осягина мать Мария Федоровна первой в околотке растопила печь и без керосиновой лампы хлопотала у столешницы на середе. Впереди, на юго-востоке над дальними лесами и угорами светлели в небе ущербный месяц и выше его яркая звезда. Казалось, он запрокинул тонкое личико и глядел-глядел на свою небесную спутницу.
