Пират проскакивает мимо, но тут же круто разворачивается. Собаки сталкиваются, бороздят лапами снег и враз бегут в сторону, а нарта катится вперед по инерции.
— Обрыв! — Но уже поздно. Не воткнуть остол, не остановиться.
Рывок — и нарта переворачивается. Кряжев летит кувырком по крутому склону.
— Все. Приехали, — выбираясь из сугроба, отплевываясь, ворчит он. — Пират! Пират!
Тишина. Лишь катятся еще комья — обломки снежного козырька. Да где-то наверху свистит вьюга.
— Пират!!! Черта с два. Умчались и ружье привязанное увезли. Не сам вырастил, так не сам. Дикари остались дикарями. Проклятье! Здорово она подвела к обрыву. Дьявол, а не собака… Теперь из этой свистопляски не скоро выберешься…
А ночь трепыхалась, как подраненная птица, и холодный пух слепил глаза. Страх обуял Кряжева.
— Овраг-то могила. Надо выбираться, а то загнусь. — Он лез на четвереньках, карабкался вверх, сползал и снова поднимался.
— Еще немного. Еще чуть-чуть… Козырек… Его не перелезешь…
В отчаянии он боднул нависшую глыбу и тотчас покатился вниз, барахтаясь в снежной лавине. А когда очутился на дне оврага, вставать не хотелось.
— Хорошо, что не много намело. Завалило бы и — ищи-свищи… Передохну и опять полезу. Надо в этом же месте… Надо… Надо…
Он сидел не шевелясь: «Вот так и замерзают, засыпают навсегда». Он почувствовал, как слипаются тяжелые веки.
«Вставай! Вставай и вверх!» — приказал он себе и с трудом поднялся.
Когда он выбрался из оврага, сильный порыв ветра прижал его к ледяному насту.
Кряжев шел, как водолаз, преодолевая сопротивление. Одежда его давно обледенела и стала похожей на скафандр, под которым гулял холодок. Пряча лицо от колючего снега, он невольно уклонился в сторону и вдруг полетел куда-то вниз в пустоту. Упал и замер.
В кромешной тьме раздался глухой звериный рык.
«Берлога, — мелькнула мысль, — пропал…»
Он лежит недвижно, почти не дышит, а зверь сопит рядом, над ухом. Его нос жадно втягивает воздух, обнюхивает. Кряжев чувствует, как вонзаются в него буравчики злобных глаз, сверлят, испытывают.
Кто-то страшный рядом, невидимый. От него не защитишься. Темно, и это ужасно.
Но вот пахнуло залежалой шерстью, теплом и псиной.
«Логово… собачье логово. Главное — спокойно, спокойно. Не делать резких движений. Повременить… А пахнет псиной, псиной». Кряжев потянул носом воздух и почти успокоился. Он шевельнулся и сразу вобрал шею в плечи, ожидая прыжка. Нет. Ура!.. Но спокойно, спокойно. Где-то шумит ветер. Надо встать.
Медленно наступает рассвет. Сквозь полузасыпанный вход пробивается лучик. Кряжев видит узкую амбразуру старого дота и сухую лежку. Он прячет нож в ножны и только теперь ощущает, как замерз.
— Стоял как истукан, — ругает себя, — можно было присесть и подремать. Все онемело.
Он сделал несколько движений, размялся и выбрался наружу.
Пурга стихла.
А следы знакомые. Динго! Это ее хата! Ну спасибо, собачка! Спасибо!
Кряжев повеселел. Приободрился. И даже холод, что пробирал его до костей, вдруг отступил, смягчился.
— Теперь домой!
Он шел, не оглядываясь, по ровному зализанному ветром снегу.
А сзади, по его следам, плелась Динго.
Возле своего дома Кряжев увидел перевернутую нарту.
Собаки приветствовали его визгом и лаем. Виляли хвостами, выражая восторг и повиновение.
— Что, передрались, предатели?! Вон и снег красный… Здорово помутузили друг дружку. Сейчас распутаю и отпущу.
С горы донесся вой. Кряжев оглянулся. Динго сидела со своим щенком возле валуна, куда он еще не успел положить кусок мяса. «Теперь догоню», — решил он.
Быстро распутал собак.
Динго не могла уйти. Она была слишком слаба. Ее щенок держался рядом, бежал озираясь.
Отдохнувшие псы не чувствовали тяжести нарты. Они легко настигли и подмяли дикарей. Лай, визг, клыки и лапы. Где кто, кто кого? Кряжев захлестнул петлей щенка, привязал к нарте. Пришлось дважды выстрелить в воздух, чтобы утихомирить собак. Они отпрянули от Динго, и она, поднявшись, пошла прочь как и когда-то, оставляя на снегу капли горячей крови.
Воткнутый остол удерживал нарту, пока Динго не скрылась за увалом.
Шли дни. Щенок не брал из рук пищу, не подпускал к себе. Его клыки дробно клацали, а глаза горели синеватым пламенем. В них жил страх и ненависть. Поджав хвост-полено, щенок часами сидел в углу коридора и рычал, рычал.
Кряжеву казалось, что уже никогда не приручить этого зверя. Лопалось терпение, и порой хотелось открыть дверь и пнуть его на прощание. Но он продолжал сидеть против щенка и ласково окликать:
— Дик, дичок, дикий. Ах, ты дикарь… Дик, Дик…
Пес склонял голову набок, прислушивался к звукам человеческого голоса, поглядывал на жареные кусочки мяса, замолкал на время, чтобы с новой силой начать свое монотонное «Рыр-ррр…»
«Прошло уже две недели, — писал Кряжев в дневнике, — а примирения нет. Дик не хочет признавать меня другом. Ночью скулит, перекликаясь со своей матерью. Кажется, в этом секрет неугасимой дикости. Пристрелю сегодня старую. Будет спокойно ей, мне и щенку».
За окном слышался жалобный плач овчарки, а в коридоре ей вторил Дик.
Кряжев оделся, взял ружье и вышел.
В морозном небе перемигивались звезды. Лунный шар висел над крышами.
«Только бы не поддаться жалости, а то не выстрелю», — уговаривал себя Кряжев.
Подтягивая за собой ружье, он полз по-пластунски. Не более двадцати метров отделяло его от одичавшей собаки.
Пора! Он резко поднялся. Приклад уперся в плечо, на холодную сталь крючка привычно опустился палец.
Динго перестала выть, склонила набок голову.
«Почему не убегает? Неужели не видит? Совсем ослепла».
— Динго!
Динго не шевельнулась: она не слышала.
Ружье медленно опустилось.
Теплые ветры, долго гулявшие за океаном, возвращались на остров, а вместе с ними прилетели птицы.
Первые табунки уток опустились в талые места, облюбовали кочки для гнездовья.
Еще падал мокрый снег, но не задерживался на крыше, стекал каплями на низкую завалинку.
Солнце просыпалось рано, заглядывало в сонные окна домов, мерцало в каждой оледеневшей снежинке, и сиял ослепительным светом еще заснеженный вулкан.
А в долине реки уже селилась весна. Весна зеленела в проталинах, голубела в разводьях, соком наливалась в ивовых почках.
Собаки стали ленивее и теряли зимнюю шерсть.
«Весна, — писал Кряжев в своем дневнике. — Снег на улицах почернел, а кое-где стаял. Из окна своего дома я вижу высокую трубу кочегарки и длинный шлейф смоляного дыма. Коптит старая, готовится к новой путине. Все в поселке пробудилось. Возле лебедок люди, в цеху люди, на улицах и на берегу — люди. И даже у катера будто крылья выросли, стоит готовый взлететь и опуститься в светлую воду залива. Красавец-катерок поблескивает свежей краской — это мой труд. Скоро придет пароход. Привезет сезонников, и закипит работа. Загудит на рейде китобой, увешанный эластичными тушами. А я? Я, наверное, уже никогда не пойду на большое судно…»
