— Эксплуататоры мужчины, да? — улыбнулся Феликс.
— Что ты, что ты, дитятко! — воскликнула Федосья. — Какой ни на есть, а мужик! Ужо я намаялась без мужа и сгорбилась раньше других. Первого на лесозаготовках лесиной пришибло, со вторым счастье узнавать только начала — война. Тамо-ка они с сынком и сложили головы…
Федосья подняла глаза на портреты, туда же смотрела и Мария. Ей ли забыть первого мужа Петра, погибшего на войне, второго суженого Федора, отнятого войной в мирные годы! Федосье вдруг припомнилась корова Жданка. Будь бы мужик в доме, разве рассталась бы она с коровой? Сама помогала заготовителю и шоферу загнать Жданку в кузов автомашины, а как закрыли задний борт кузова, как увидела испуганные глаза коровы и как та дрожмя дрожит, завыла в голос и будто кто перешиб у нее ноги в коленках…
Рассказать бы городским мужикам, сколько ночей не спала, все блазнила Жданка: мычит ночью за оградой и пытается рогами открыть воротца. Соскочит Федосья — и к окну, а там никого не видать. Да и как бы она сбежала из машины от заготовителя? Это вон у Марии однажды кабан выскочил на полном ходу из машины и к вечеру приперся домой. Пришлось заготовителю опять нароком снаряжать машину, а сосед Аркаша (вечный тюремщик, там и загинул где-то в колонии на принудиловке) смачно матерился по заулку:
— Лопухи деревенские! Я бы ему, падле, перо в бок и в дело. Всю зиму шамал бы мясо с салом да водярой заливал!
Охо-хо, теперь вот попивает чаек, если у дочери корова отдаивает! Хорошо, хоть сахара вдоволь, не все же его, как Настюха у кума Славы, изводят на бражку. Ужо добалуется, ожгут штрафом да опозорят на старости лет — не поманит домотканое зелье варить! Они ходят с Марией по ягоды — смородину, клубнику, вишенье и черемуху носят. Одна и забота, как бы заморозки не погубили ягодники, как бы остатки клубничника не вытоптала колхозная скотина. Уж больно не в меру много скота развели: ни пасти, ни прокормить, то и дохнет молодняк почем зря…
— Эгей, девки, чего загрустили! — окликнул старух Слава и растянул меха гармони. Снова, как и вчера, празднично заголубело в комнате, и вот уже первым негромко, а так душевно и ладно заводит песню Феликс:
Отговорила роща золотая
Березовым веселым языком.
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о чем, — тянутся к песне все мужчины и Федосья с Марией.
Только что Федосье думалось, до чего они собрались здесь все разные, а запели — водой не разольешь, печалятся одной и той же печалью, разве что одни больше, другие чуть поменьше. А вообще-то всем досталось на веку-волоку…
Остановились передохнуть и услыхали радио. Какой-то старичок довольно быстро рассказывал, где и как ему приходилось воевать в гражданскую. «Руби шашкой, коли штыком, урра, товаришши!» — командирским голосом оглушил он умолкшее застолье.
— Смотри-ко, — задумчиво сказала Федосья. — Престарелый, а какая память! Слова от зубов отлетают… А покойный сват Василей еще молодым двух слов связать не мог. Восемнадцатилетним ранило и контузило его на гражданской, еле живого отец Филипп Степанович привез из Тобольска. Инвалидом первой группы на всю жизнь остался. Однорукий да кособокий. Не любил о войне говорить. Наведывался к нему майор из военкомата, к награде хотели представить, только зря пытал он свата. Окромя матерков ничего не понял, на том и распрощался. Мол, за матюки, дедушка, наградной лист не заполнишь.
— А вон Степан Гашев с три короба наврал и медаль получил, сказывали, — вставила Мария. — Люди-то, когда моложе я была, говорили, что он по кустам скрывался, с белыми уходил и только в конце гражданской сдался красным.
— Да на хрена он нам дался, все одно на том же кладбище, где и Василий Филиппович! — оборвал старух Слава. — Споем!
Эх, в Песковском-то колхозе
Да цыпушки развелись!
Колхозну кассу расклевали,
До госбанка добрались!
— Местное сочинение, — довольный собой объяснил Слава. — Мы же на третий круг специализируемся. Сперва свиней развели, потом на крупный рогатый скот перешли. Свиней сдали всех к лешаку, опять не ладно — пасти скот негде, одни Талы. В чужом районе отказали, своих девать некуда. Кинулись на птицу, денег страсть много извели, ссуду в банке взяли. Не вышло с индюками и цесарками — передохли.
— Нынче как? — поинтересовался Николай.
— Теперь, — ответил за Славу Иван, — снова всего понемногу. Есть свиньи, коровы и птичник. Председатель у нас новый, без орденов и званий, однако башковитый и денежки считать учит каждого.
А то дошарахались, в долгу по горло у государства. Техники навезли — какая и для чего — никто не знал. Так новую и резали сваркой, план по металлолому выполняли. Гречку сеяли — три года не могли сдать зерно. Пытались сами обработать на крупу для детсада, но тут РАПО организовалось и помогло нам очистить склад от гречки.
— Опять двадцать пять! — закричал Слава. — Опять политика, ять твою ять, да ведь праздник!
— Напраздновались на тыщу лет вперед, — хмуро сказал Иван. — Вчера вон видали, как бродят неприкаянные обломки всенародных пьянок и на чем свет стоит кроют новые порядки. У меня в бригаде на агрегат витаминной муки кроме дебилов некого послать, а этим только вино подавай. До охвостья извели сами себя, ни семьи, ни кола ни двора. А за ум взяться им неохота, им вынь да положь коммунизм!
— Черт знает что! Кто-то рвется на запад, а наших паразитов ничем не выжить. Матерят, свое все подряд, но знают — у капиталистов им хана!
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым, —
вполголоса оживал молчание Слава, и снова все забылись, отдались песне.
«А ведь кое-кто может подумать, что у Федосьи гулянка. Привыкать стали, раз песня — значит, пьянка», — размышлял Николай, осторожно открывая дверь. Его потянуло домой, и нужен удобный момент, чтобы позвать приятелей на вечерний рейс автобуса. Завтра им не уехать, народ повалит из деревень в города валом. Разманила жизнь деревенских по сторонам, а никак ни единого выходного дня не могут многие жить без родного уголка. Может быть, когда-то снова поедут на вечное поселение туда, где вместо деревень пашни и пастбища? Ну если не нынешняя молодежь, то ихние внуки. И дождется тогда земля своего истинного праздника, незачем будет ее сыновьям и дочерям мотаться между двух берегов, середины все равно нет у жизни. Людям придется выбрать единственный берег — правый или левый.
