На шестой день после нашего возвращения домой мы со Скречем вышли погулять по берегу озера и направились к болоту; вдруг Скреч остановился как вкопанный, повел носом и быстро защелкал зубами, потом вдруг одним прыжком скрылся в зарослях осины и ивняка, которые окаймляли берег. Спустя несколько секунд после шумного исчезновения Скреча из-за болота показались Дасти и Спуки, сопровождаемые Скречем. Двое раненых медведей во второй раз переплыли ледяной воды! Я, честно говоря, был в отчаянии от их возвращения. Район на восточном склоне был так недоступен, что туда не сунулся бы и самый заядлый охотник; лучшего места обитания нельзя было и пожелать для медведей. Сперва я думал, что они вернулись лишь потому, что видели, как я увозил Скреча, и Дасти, стосковавшись по Скречу, ради свидания с ним не побоялась пуститься вплавь через озеро. И снова я испугался, как бы своим вмешательством (пускай даже с самыми добрыми намерениями) не сбить медведей с толку и не нарушить естественного хода вещей. Однако выстрелы, прозвучавшие на той стороне озера, где стояла хижина Ларча, подсказали мне более реальную причину, из-за которой медведи дважды переплывали озеро.
Сколько я ни звал, все ласковые слова остались напрасны; боль, которую испытывала Дасти при каждом шаге, все время напоминала ей о человеческом предательстве; тщетны были наши со Скречем старания: человек с ружьем оставил по себе неизгладимую память. Если бы можно было объяснить медведям, в чем дело, я бы уговорил их и отвез зимовать на озеро Первис, а пока они будут в спячке, потихоньку уехал, предоставив их самим себе. Однако если бы мне даже и удалось осуществить их переселение, нельзя было с уверенностью сказать, как они поступят дальше; инстинкт мог снова привести их на берега Отет-Крика, в места, с которыми у них были связаны приятные воспоминания о первых месяцах жизни.
Я невольно вспоминал слова моей матери: «Всякая охота, если она не вызвана жизненной необходимостью, это жалкая забава великовозрастных недорослей, и сколько бы нас ни заверяли, что убийство одного из творений божьих можно назвать благородным спортом, это — неправда; на самом деле это занятие, точно так же, как коррида, собачьи и петушиные бои и травля медведей, не заслуживает ничего, кроме презрения».
Я так и не узнал, приходила ли Дасти к хижине, хотя порой мне чудилось, что она где-то поблизости. С тех пор как ее ранили, она стала бояться одного моего вида. Очевидно, Спуки внушил ей свои давние опасения насчет человека. Я понял, что эти двое никогда не забудут того, что видели и что чувствовали, когда в них вонзились пули; однако мне горько было смотреть, как Дасти убегает, едва завидев меня, словно это я был тем охотником.
Скреча спасла, как видно, его природная робость; он всегда пускался наутек при малейшей опасности, поэтому и пуля его не настигла; но эта черта его характера была связана с некоторыми другими особенностями. По моему наблюдению, у всех пугливых медведей бывают немного раскосые глаза, напоминающие глаза опоссума. Такой же разрез глаз был у Скреча. По словам индейцев, такие животные самой природой созданы для ночной жизни, при дневном свете они теряются. Достигнув трех лет, Скреч начал становиться все более неуклюжим, он разучился лазать по деревьям, ходить по поваленным стволам. В одиночку он уже не решался, как раньше втроем, совершать отчаянные набеги, чтобы разграбить, например, тайник соседа-гризли или спугнуть пуму и отнять у нее ее добычу. Однажды во время одной из наших прогулок его даже отдули своими мощными хвостами бобры, когда мы переходили по бревну через запруду на краю бобровой колонии. Скреч стал так боязлив, что никому не решался в случае надобности дать сдачи и уж тем более не нападал первым; меня очень беспокоило, что он не сумеет добывать себе пищу в том количестве, которое нужно перед зимней спячкой. В лесу, где идет жестокая борьба за существование, слабый не может выжить. И я опять стал подумывать о зоопарке.
Вечером пятнадцатого ноября я услышал шум двух лодочных моторов; одна лодка приближалась с севера, другая — с юга. Где-то возле хижины Ларча они развернулись и вместе направились к Отет-Крику. Марк и Ларч прибыли одновременно, с севера Марк, а с юга Ларч, и одновременно пристали к берегу.
— Надо же! И ты тоже приехал сегодня! — сказал Марк, пожимая руку Ларчу.
— Я весь день о тебе думал, Марк, — ответил Ларч. — Я так и знал, что мы здесь встретимся.
Хотя оба индейца уверяли меня, что эта встреча — результат «совпадения независимых одновременных действий» (что представляет собой индейский эквивалент европейского понятия о передаче мыслей на расстоянии), я больше склонялся к тому мнению, что они просто заранее условились встретиться пятнадцатого числа у моей хижины.
Выгрузив и уложив по местам привезенные для меня съестные припасы и снаряжение, мы приготовили еду, чтобы, пообедав пораньше, успеть еще сходить на ручей; в последнее время мне повезло и я намыл довольно много золота. Скреч, по-видимому, был одинаково рад и Марку, и Ларчу, как бы подтверждая поговорку, что «иные индейцы зимуют в одной берлоге с медведями».
— Я готов поверить в это, если вы сумеете приманить Дасти, — сказал я моим друзьям.
— Нет уж, не буду я ее приманивать, — возразил Ларч. — Конечно, ей не сладко живется, но все-таки она сейчас там, где ей полагается быть.
— И я не буду, — согласился с ним Марк. — Но я готов забрать Скреча, когда ты поймешь, что тебе невмоготу больше жить без апельсинов. Я отвезу его на озеро Палисейд. Там не будет ни охотников, ни трапперов, и там Скреч найдет себе свойскую компанию и вдоволь корму.
— Подожди полгодика, Марк. Я хочу подумать.
— Я заберу его в мае. А пока пойдем дышать осенним воздухом. По-моему, одни только листья владеют тайной красивой смерти.
В следующие два дня во время наших бесед у очага Марк рассказывал о чудесных краях вокруг озера Палисейд. Развязав кожаный мешочек, он высыпал на стол крупных золотых и платиновых самородков. Он рассказал удивительные вещи о реках, полных радужной форели и нерки, про непуганую дичь и богатые ягодники, про огород, в котором его жена-индианка выращивает морковь и брюкву. Он развлекал нас талтанскими легендами о том, как можно сделать москитов некусачими, как в толще ледника люди находят червей и живые грибницы, про сушеную воду в таблетках, которой удобно пользоваться в дальних странствиях или во время засухи, на все лады варьируя то, что у индейцев называется «как быть, чтобы не окоченеть на солнцепеке».
Ларч, напротив, еще больше посуровел с тех пор, как хлопоты о создании провинциального парка закончились полной неудачей; закалившись в борьбе, он стал более философски смотреть на вещи. В новой должности инспектора окружного охотничьего хозяйства он получил возможность, принося пользу людям, в то же время оберегать диких животных, которых он так любил. Однако накануне отъезда в Форт-Сент-Джеймс он поведал мне о новой беде, нависшей над медведями; это был, можно сказать, обоюдоострый топор, занесенный над их головами: правила охоты изменились в самую невыгодную для медведей сторону, их дела обстояли гораздо хуже, чем можно было ожидать.
— Знаешь, Боб, — сказал мне Ларч, когда мы шли по тропинке, ведущей к хижине, — мне жаль тебя расстраивать, но приходится рассказать. На медвежью охоту отменены сезонные ограничения. Это положение касается всей провинции, так что охотники могут появиться когда угодно и стрелять, сколько им вздумается.
Это известие поразило меня, точно гром с ясного неба. И я сразу же объявил Марку, чтобы он приезжал за Скречем пятнадцатого мая.
Спустя четыре дня после отъезда Марка и Ларча необыкновенно затянувшееся в этом году индейское лето внезапно кончилось. Марк привез мне пару легких снегоступов густого плетения с загнутыми вверх концами, которые он сам изготовлял на продажу. На них гораздо легче было передвигаться по рыхлому снегу, чем на фабричных лыжах, похожих на теннисные ракетки.
