Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над чёрной пустыней, но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И всё манит и манит В ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.
Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос всё зовёт и зовёт. Это авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. За такие глаза называют его глазуном. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками. И только два глаза, как два янтаря, поблёскивают на песке. За привычку лежать называют авдотку ещё и лежнем.
А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос её, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.
Небо в россыпи ярких звёзд. Я включаю фонарь — звёзды и на земле!
Вот зелёные изумруды, — это глаза паука тарантула. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, ещё сверху два — надфарники.
А вот звёзды красные, как рубины. Это глаза ящерицы геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нём крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет, — это чешуйки хвоста трутся друг о друга. Геккончик испуганно смотрит и удивлённо протирает глаза свои красные языком!
Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, подскакивая, как по ступенькам.
Как два летучих светляка плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зелёным огнём. Это идут джейраны.
А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зелёные. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.
Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звёзды. Зато звёзды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка всё зовёт и зовёт, а я всё иду и иду…
Для того у удода и нос длинный, чтобы его во все совать. Нос не сунешь — с носом и останешься! В щелях-то жуки, и пауки, и личинки прячутся.
Зато и достаётся бедному носу: то ударит его, то защемит, то набок свернёт. Земля жёсткая, камни крепкие, щели узкие. До того за день удод нос наломает — глаза б не глядели на щели и трещины.
А глаза глядят — на то они и глаза! Вот опять норка у камня. И паутинка у входа блестит. Значит, паук в глубине засел. А пауки очень вкусные. Ничего не поделаешь, надо нос в щель совать.
Ткнул удод для начала носом в мягкую паутину — а паук как выскочит! Вот он — и доставать из щели не нужно. Подумал паук, наверное, что это кузнечик запутался щели в его паутине, сеть его стал трясти. Выскочил паук закусить, да сам на закуску попал! Защемил его удод клювом, словно пинцетиком.
С тех пор удод приспособился.
Увидит паутинку у норки — нос напрасно в щель не суёт. Подёргает за паутинку слегка, выманит глупого паука — и проглотит.
Ни тебе забот, ни труда. И нос цел-невредим. Даже и не зачешется.
Во всяких лесах бывал: в сосновых, еловых, берёзовых. В лиственных, хвойных, смешанных. Но впервые вхожу в лес пустыни — саксауловый.
Деревца похожи на раскидистые кусты. Стволы Жёлто-пятнистые, как старые кости. Иные кручены- перекручены, словно окаменевшие удавы.
Под каждым деревом голое глинистое пятно в норках-дырках.
Между деревьями реденькая травка — осочка.
Для глаза всё непривычно.
Лес не зелёный, а какой-то оливково-серый.
Тень под деревьями полупрозрачная, ненадёжная.
Да и как же ей быть надёжной, если на саксаулах никогда не бывает… листьев! Вместо листьев зелёные веточки. Лес без шороха листьев…
Я вслушиваюсь в звуки леса. Саксаулы шумят как наши сосны: ветер в них глухо шипит. Но прохлады от ветра нет: под саксаулами жарче, чем на барханах.
С сухим треском перелетают с дерева на дерево саранчуки — большие, как птицы. Прицепятся цапучими лапками и долго возятся в оливковых веточках, похожих на свисающие хвощи.
Знакомый голосок — синица поёт!
Синица-то синица, да не наша желтогрудая, а пустынная — серая.
Знакомый стукоток — дятел стучит!
Дятел-то дятел, да тоже не наш пёстрый, а белокрылый — пустынный.
Знакомый топоток — заяц поскакал! Тоже не русак, не беляк, а заяц-песчаник.
Змея тут живёт — эфа, дикий кот — каракал, ящерица — варан.
Незнакомый лес, незнакомые птицы, незнакомые звери.
Я сижу на странном извивающемся стволе саксаула. Странно шумит на ветру странный лес. Лес без прохлады, без тени, без листьев.
Только поставили палатку, а в ней уже непрошеные жильцы.
Днём залетела большущая серая саранча. Её схватили, хотели выкинуть, а она шипами на задних лапах порезала пальцы до крови.
Вечером пришёл палочник. Насекомое странное, необычное, неуклюжее — похожее на карандаш с паучьими ножками. Отложил этот шагающий карандаш жёлтые яички на спальный мешок и невозмутимо пошагал к выходу, покачиваясь, как на рессорах.
В видоискателе фотоаппарата поселился крохотный паучок и уже сплёл паутинку.
А на объектив какой-то насекомыш прилепил кругленькие яички.
На рубахе, которая сохла, появилось два белых шелковистых кокона. Под консервной банкой собрались маленькие — с муравья — богомолы.
Ночью, трепеща крылышками, бегала по палатке мохнатая ночная бабочка. Утром под надувной подушкой нашли большую волосатую гусеницу.
В ведёрко резиновое заползла фаланга, а под стельку кеда — клешнятый скорпион.
Бойкие наши жильцы без спроса обживают палатку. Того и гляди, хозяев из неё выживут!
След варана тянется через барханы от одного городка песчанок к другому. Песчаный крокодил собирает дань. Стоит ему появиться и сунуть морду в крайнюю нору, как под землёй начинается переполох. Топот, возня: тревога, тревога! Песчанки выскакивают из одних нор и шарахаются в другие. Пыль взлетает, как от маленьких взрывов. А где-то под землёй уже хозяйничает варан, продирается сквозь лабиринты узких ходов, наводя ужас и панику. Достаётся тут и хозяевам и жильцам. Песчанка замешкалась — очень хорошо, удавчик заспался — тоже не плохо! Фаланга, скорпион, песчаный таракан — вполне съедобно, молодая агама, геккон — лучшего и не надо!
