— Не понимаю, за что его жалеть, — возмутился Ларри, у которого глаз почти совсем исчез, а на его месте чернело словно глянцевое пятно, — из-за него, дурака, все. Лодка была под моим надежным управлением, пока он не поднял этот чертов парус.
— Ну, из тебя моряк никакой, — заявила Марго. — Смыслил бы хоть что-нибудь в моряцком деле, не приказал бы ему поднять парус.
— То-то и оно-то! — прорычал Ларри. — Это не я приказал. Это была его собственная инициатива.
— Доброе судно «Венера», — затянул капитан, чей репертуар был, как видно, неистощим.
— Довольно спорить, милые, — сказала мама. — У меня ужасно болит голова. Чем быстрее доедем, тем лучше.
Ну, вот мы и в городе. Дональд и Макс вышли у своей гостиницы, капитан — по-прежнему с бодрой песней на устах — у своей, а мы, продрогшие, мокрые и злые, покатили к себе.
На следующее утро все проснулись довольно вялые. Глаз Ларри теперь окрасился в цвета заката, передать которые способна только кисть Тернера. Когда мы уже заканчивали на веранде завтрак, громко клаксоня, подкатил Спиро. Впереди машины с рычанием бежали собаки, норовя прокусить ему шины.
— Надо сказать Спиро, чтоб он больше так не шумел, когда подъезжает, — изрек Ларри.
Спиро взошел на веранду и начал обычный утренний ритуал приветствия.
— Доброе утро, миссисы Дарреллы; доброе утро, мисси Марго; доброе утро, мастеры Ларри; доброе утро, мастеры Лесли; доброе утро, мастеры Джерри. Как ваша глазонька, мастеры Ларри? — сказал он с сочувственным видом.
— Положа руку на сердце, — ответил Ларри, — я чувствую, что придется мне остаток дней моих ходить по миру с белой палочкой слепца.
— У меня для вас письмо, — сказал Спиро маме. Мама надела очки и вскрыла конверт. Мы замерли в ожидании. Лицо мамы залилось краской.
— Наглость! Мерзость! Каков мужлан, а! Никогда не слышала ничего подобного!
— Да что же случилось-то? — спросил Ларри.
— Отвратительный Крич! — Мама размахивала письмом перед носом у Ларри: — Это ты виноват во всем! Ты привел его к нам в дом!
— Ну а сейчас-то я в чем виноват? — потрясенный, спросил Ларри.
— Этот похабник сделал мне предложение, — сказала мама.
На мгновение на веранде воцарилась тишина, пока сногсшибательная информация доходила до каждого.
— Предложение? — осторожно произнес Ларри. — Нескромное?
— Да нет, нет, — сказала мама. — Он хочет на мне жениться. Пишет, какая я очаровашка и кучу прочей сентиментальной чепухи.
Все семейство дружно откинулось на спинки стульев и хохотало до тех пор, пока на глазах у всех не выступили слезы.
— Ничего смешного, — сердито сказала мама, топнув ногой. — С этим надо что-то делать.
— О, — простонал Ларри, вытирая глаза. — О, редкостная шутка! Похоже, он думает, что, коли снял перед тобой вчера штаны, чтобы выжать их, его долг — сделать тебя честной женщиной.
— Перестаньте смеяться, — сердито сказала мама. — Это не смешно.
— О, представляю, — елейным голосом продолжал Ларри, — ты в белом муслине. Мы с Лесли в цилиндрах. Марго будет за подружку невесты, а Джерри за пажа. Эффектная выйдет сцена, а? Да еще наверняка в церковь соберутся девицы из всех окрестных веселых заведений и начнут протестовать против заключения брака — как же, кому охота терять такого клиента, как старина Крич?
Мама свирепо уставилась на него.
— Когда становится действительно скверно, — гневно сказала она, — вы, детки, пальцем пошевелить не можете!
— Но, мама, тебе так пошло бы белое платье, — хихикнула Марго.
— И как же вы решили провести медовый месяц? — спросил Ларри. — Все говорят, что в это время года лучше всего на Капри.
Но мама не слушала. Со всей решительностью она обратилась к Спиро:
— Спиро, передайте капитану мой отказ. И чтобы ноги его больше не было в нашем доме.
— Да что ты, мамочка, — запротестовал Ларри. — Нам, детям, так нужен отец!
— Слушайте все, — обратилась к нам мама, пылая гневом, — чтобы никому ни слова! Я не желаю, чтобы мое имя ассоциировалось с этим отвратительным… отвратительным бабником!
С тех пор мы ничего больше не слышали о капитане Криче. Но все сошлись, что несостоявшийся великий роман нашей мамы ознаменовал собой благоприятное начало года.
Глава десятая. Говорящая голова
Летнее солнце палило над островом, словно гигантская жаровня. Даже в тени оливковых рощ невозможно было найти прохлады, а едва наступал знойный голубой полдень, как все настойчивее нарастал неумолчный пронзительный стрекот цикад. Уровень воды в прудах и каналах падал, и грязь по краям трескалась под лучами солнца, будто по ней выпиливали лобзиком. Море стояло недвижно, словно шелковый ковер, а вода на отмели прогревалась так, что и купанье не освежало. Хочешь насладиться прохладой, выгребай на лодке на глубину — кругом полный штиль, движешься только ты и твое отражение — и ныряй. Ощущение такое, будто ныряешь в небо.
Наступило время бабочек и мотыльков. Днем, когда на склонах холмов безжалостное солнце, казалось, иссушало последнюю каплю росы, можно было поймать больших томных парусников. Элегантно и как бы рассеянно перепархивали они с куста на куст. Перламутровки, пламенеющие словно живые угольки, быстро и ловко переносились с цветка на цветок. Капустницы, золотистые белянки, лимонно-желтые и оранжевые крушинницы порхали туда-сюда на своих точно неопрятных крылышках; с шорохом похожим на кошачье мурлыканье, скользили, едва касаясь травы, крохотные пушистые самолетики — бабочки-толстоголовки; на блестящих известняковых плитах восседали красные адмиралы, пламенея словно драгоценные украшения Вульворта, то раскрывая, то складывая крылья, будто изнывая от жары. Ночью у ярких ламп кипело настоящее царство мотыльков, а для большеглазых плосколапых розовых гекконов, поджидающих на потолке, наступал пир горой — они насыщались так, что потом едва могли двигаться. Откуда ни возьмись налетали в комнату зеленые и серебряные олеандровые бражники и в порыве безумной страсти бились о ламповое стекло, да с такой силой, что стекло разбивалось вдребезги. Таинственно слетали вниз по каминной трубе бражники «мертвая голова» в имбирную и черную крапинку, по плюшу их грудки словно вышит зловещий знак — череп со скрещенными костями. Спустившись по трубе, они застревали в каминной решетке, помахивая крыльями и попискивая словно мыши.
На склонах холмов, где простирались поля вереска, теплого и иссушенного солнцем, бродили и сновали в поисках добычи черепахи, ящерицы и змеи; среди зеленых листьев мирта медленно и зловеще, покачиваясь из стороны в сторону, свисали богомолы. Послеполуденное время — наилучшее для исследования жизни холмов, но и самое жаркое. Солнце барабанило по черепушке, а земля даже через подошвы сандалий жгла как раскаленная сковородка. Вьюн и Пачкун, страшась такого солнцепека, никогда не ходили на прогулки в это время дня, но Роджер, неутомимый в изучении естественной истории, всегда был со мной — тяжело дышал, мучительно сглатывал слюну, но шел.
