Святослав Сахарнов - Бухта командора

Вода бурлила. Падая с каменного уступа, она выбила яму, и со дна ее, лопаясь, всплывали пузыри.

Для того чтобы обойти водопад, пришлось прыгать со скалы.

Здесь, внизу, ущелье расширялось, рядом с водопадом зеленела поляна. Посреди нее я заметил темный прямоугольник — дерн в одном месте был снят, по углам торчали колья. Около воды — пятно от костра.

Человеческое жилье!

Я прошел по поляне. В середине ее стоял вкопанный в землю божок — столб: его оголовье чья-то вооруженная ножом рука превратила в лицо. Пустые глазницы бесстрастно смотрели поверх бурлящей воды. Кое-где светлое дерево было тронуто красной и зеленой краской. Идол с пятнами на щеках сумрачно и молчаливо сторожил покой брошенного стойбища.

Слой пепла в кострище был в два пальца — люди прожили здесь не больше недели.

Я положил ладонь на голову божка. Столб покачнулся. Он был вкопан неглубоко, наспех или небрежно.

Что за люди водрузили его в глухом ущелье посреди тундры?

— Кто?

Может быть, старик ненец? Может быть. Проходило, кочуя, стадо. Подобрал старик на берегу моря белый, принесенный волнами столбик, долгими часами, сидя у костра, вырезал лик бога, слабыми руками нетвердо вкопал его.

А может быть, и не старик? Статую могли вырезать из дерева школьники. Каждое лето отпускают их из интернатов к родителям в тундру. Бродят мальчишки с отцами, помогают пасти оленей, собирают ягоду, охотятся на птиц. Видели ребята божков, которым еще недавно поклонялись в ярангах их деды, вырезали такого же из дерева и поставили.

А может, геологи? Каждое лето прилетают вертолетом в канинскую тундру люди из Москвы, Архангельска, Ленинграда. Перетаскивают от ущелья к ущелью тяжелые рюкзаки, палатки. Стучат молотками по камню, собирают в мешки обломки породы, ссыпают в банки песок, глину… Веселый и щедрый на выдумку народ. Бывает, кочует по тундре партией, живет по неделе, по месяцу на одном месте. И нет-нет соорудит на счастье и на удачу около палатки талисман — древнего бога, чтобы, одаренный вековой силой, вывел он из-под земли на них нужную жилу.

Я присел на сухую истоптанную землю, привалился спиной к идолу и продремал с час, пока не проник под куртку речной неторопливый холод. Вскочил, встряхнулся, зашагал дальше тропинкой вдоль реки, не оглядываясь, ожидая каждую минуту увидеть море. Так и случилось. Сперва в ущелье ворвался низкий гул опрокидывающихся волн. Затем каменные стены раздвинулись, и вместе с потоком чистого густого ветра на меня обрушилось светлое мерцание свободной до горизонта воды.

Речка с грохотом свалилась еще с одного скального порога, разлилась вширь и пропала, ушла в черную гальку, в нагромождение наваленных прибоем камней.

На склоне опускающегося к морю холма я увидел еще один след человека, еще один темный прямоугольник срытого дерна.

Еще одно стойбище?

Это была изба. От нее остались одни нижние венцы. Размытая дождями, осевшая рыжая глина.

Я перелез через трухлявое бревно и, присев на корточки, поднял комок. Он рассыпался, что-то укололо ладонь. На землю упал маленький плоский камешек с острыми краями.

Я вытащил из кармана платок, протер его. В тусклом свете пасмурного августовского дня на ладони вспыхнул и засиял кусочек южного неба. В руках был осколок голубой фаянсовой тарелки.

Так вот к какой избе вывела меня тропинка! Изба норвегов, как называла ее в Шойне хозяйка.

Я нашел щепку и начал ковыряться в земле. Но на этом удача, видно, кончилась.

Обошел венцы. В траве угадывалась старая тропа. Она начиналась у стены и сбегала вниз, к морю. Это по ней бежали по тревоге к судам молчаливые норвежцы. Бежали и оглядывались на сопку. А оттуда, вытягивая руку, показывал им направление дозорный — на берег вышли моржи!

Зверя били на берегу, били, оттесняя от воды. Начинали с крайних, только что вышедших из моря. Били, вонзая гарпун в толстый коричневый, дрожащий от избытка сала бок. А потом, завалив на спину многопудовую тушу, выламывали клыки — драгоценный морской зуб.

…Я спустился тропинкой к самой воде. На лайде не осталось никаких следов промысла. Волны и дожди смыли доски прохудившихся лодок, позвонки убитых китов и тюленей. Унесли клочья моржовых шкур.

С моря донесся тихий протяжный свист. Я вздрогнул. Свист повторился. На серой поверхности воды показалось блестящее белое пятно. Медленно продвигаясь вперед, оно увеличивалось и становилось объемным. Солнечный блик вспыхнул на нем и погас. Позади бурунчиком завертелась вода, и всплыла лобастая мордочка белушонка. Старые знакомые! Огромная мать-белуха с детенышем неторопливо плыли вдоль берега.

Животные не торопились. Шумно вздыхая, белуха плавала взад-вперед, а рядом с ней, то обгоняя мать, то отставая, вертелся белушонок.

Он настойчиво преследовал ее, и наконец мать сдалась. Она замедлила ход, завалилась слегка на бок, а белушонок нырнул под нее, шаря ртом по молочному сверкающему животу. Затем они оба тяжело и лениво метнулись в разные стороны и снова начали кружение. Так повторялось долго, пока белуший ребенок не насытился, и тогда мать, решительно повернув в море, пошла от берега, увлекая за собой сына. Отплыв за черту желтых, обнажающихся во время отлива песчаных отмелей — кошек, они повернули и поплыли на север, где в туманной дымке угадывался Канин Нос, мыс — последний на полуострове, за которым черной полоской уже дымился океан.

Две блестящие точки, белая и коричневая, скрылись.

И тогда, обратив взгляд на юг, где осталось Тарханово, я увидел еще одну — черную. Она вертелась, раскачивалась и увеличивалась в размерах. Потом справа и слева от нее замельтешили пенные усы. Это шла, разбрасывая носом воду, наша дори. Шел, разыскивая меня вдоль берега, Паша Коткин.

Норвежская находка не давала мне покоя. Перед отъездом я решил поковыряться в земле около нашей избы.

Взял лопату, отошел за угол, стал рыть.

Копнул один штык — наткнулся на клочок газеты. Названия не видно, а число есть — прошлогодняя.

Еще копнул — выскочил ржавый патрон. Да не охотничий, а от боевой винтовки. Удивляться нечего: во время войны тут недалеко проходил фронт — на том берегу. Наши могли бояться немецкого десанта. Ходили тут патрулями бойцы, лежали у пулеметных гнезд.

А ну, что там еще глубже?

А глубже — монета. Царская, с гербом. Зеленая монета тысяча восемьсот непонятно какого года. Тоже все ясно: промышляли тут поморы, приезжали за пушниной, торговали с ненцами в тундре купцы.