Какое-то мучительно-жалостное чувство проснулось в душе у Веры при виде этого до боли знакомого затылка, начавшего покрываться короткими русыми волосами. Взгляд задержался на отчетливом пятнышке — значит, было ранение и в голову. Приблизившись, она тихо позвала:
— Алеша… Алешенька… — И испуганно умолкла.
Раненый не пошевелился. Страшное сомнение внезапно охватило Веру. Когда она шла сюда, она до мельчайших подробностей видела эту встречу — как войдет в палату, бросится к нему на грудь и осыплет поцелуями, как он протянет к ней свои исхудавшие руки и радость засветится у него в глазах; знала, какие слова скажет ему… Сейчас она не знала ничего. Словно кто-то невидимый сковал ей руки и ноги, отнял ласковые слова.
Неужели это Алексей? Нет, это не Алексей, его невозможно узнать, он такой маленький… Она боялась смотреть туда, где должны быть ноги. Она знала: их там нет…
Беспомощно она взглянула на сестру.
Та поняла и, наклонившись над раненым, громко сказала ему в самое ухо:
— Больной, к вам пришли! — И добавила — для Веры: — У него контузия. С ним надо разговаривать очень громко, иначе он не услышит.
Подавляя первое чувство отчужденности и внезапно возникшей растерянности, уже стыдясь своей слабости, Вера опустилась перед раненым на колени и, слегка прикасаясь к нему руками, заговорила громко и ласково над его ухом:
— Алешенька! Это я, Вера!..
Безмерная материнская нежность и сострадание затопили ее, усиливаясь с каждой минутой; она припала к нему, бессвязно повторяя сквозь слезы:
— Алешенька! Ты слышишь меня? Я — твоя жена, Вера…
Раненый сделал слабое движение, как бы желая высвободиться. Вера вскочила. Руки!.. Они же забыли сказать про руки! У него нет и рук! От него уже не осталось ничего, что напоминало бы прежнего статного и сильного Алексея!..
Медленно-медленно больной повернул голову на подушке, и на Веру глянуло чужое, все в багрово-синих рубцах, изуродованное лицо с пустыми впадинами вместо глаз. Большой белый шрам наискось пересекал эту страшную маску. Вера вскрикнула и лишилась чувств.
6
Она очнулась в знакомом кабинете. Сестра держала ее голову, главный врач давал нюхать что-то из флакона. Тут же был и замполит. Крупными шагами он ходил из угла в угол, озабоченно взглядывая на группу у кресла, в котором полулежала Вера.
— Вы не переменили своего решения? — спросил он, когда она окончательно пришла в себя и могла разговаривать.
— Я беру его к себе. Что я должна делать, чтоб облегчить его существование? Сколько он может прожить в таком состоянии?
Она замерла, ожидая ответа.
— Он может умереть каждую минуту и может прожить годы, — ответил главный врач. — Организм очень крепкий, хотя и сильно подорван.
— Да, у него всегда было очень хорошее здоровье, — как эхо отозвалась Вера. В глазах у нее все еще стоял страшный обрубок человека с искаженным багрово-синим лицом и пустыми, мертвыми глазами.
Здесь же, в этом кабинете, Веру познакомили со всеми обстоятельствами ранения Алексея, — теперь это незачем было скрывать от нее. Его нашли на поле боя неузнаваемо обезображенным; мина изуродовала лейтенанта, мороз довершил остальное. Документов у него не было, его опознали только по письму к жене, спрятанному на груди во внутреннем кармане. Он писал, что уходит на опасную операцию, надеется вернуться, но — на войне возможны всякие случайности, — если не вернется, пусть товарищи перешлют жене это его последнее письмо. Если бы не это письмо, числиться бы ему в без вести пропавших.
Долгое время он находился между жизнью и смертью. Думали, что он умрет — столько ран было на его теле, но наперекор всему он начал поправляться, и вот он здесь.
Вере подали письмо. Она развернула эти листочки серой газетной бумаги, густо исписанные карандашом, с бурыми пятнами по краям, долго смотрела в них, словно не понимая. Да, его почерк, его слова — его ласковые слова, которыми он называл ее. Сомнения нет, это Алексей, хотя его и невозможно узнать.
Она не помнила, как добралась до дома, как открыла ключом дверь и вошла в квартиру. Джери, по обыкновению, встретил ее у дверей. Она не ответила на его ласку. Медленно, с окаменевшим лицом она прошла вперед, Медленно разделась и бросила пальто на стул. Потом опустилась на кушетку и разрыдалась. Силы оставили ее.
В воскресенье она перевезла Алексея к себе. Весь госпиталь — врачи, санитарки, сестры — вышел провожать их. Все считали, что больному из пятидесятой палаты только одна дорога — в инвалидный дом, и вот к нему приехала жена — красивая молодая женщина, которой жить да радоваться. Что она будет делать с калекой-мужем? Женщины потихоньку жалели ее; главный врач, с уважением пожимая на прощание руку Батуриной, строго и участливо взглянул ей в глаза.
Одна Вера была спокойна. То, что случилось, конечно, несчастье. Но это не жертва с ее стороны — взять больного мужа к себе в дом. Это ее обязанность. Как бы она смотрела людям в глаза, если бы поступила иначе?
Пока раненого вносили в дом, Джери рвался и рычал; потом, когда санитары ушли и Вера отпустила его, он быстро обнюхал следы на полу, бросился к кровати и принялся нюхать лежащего на ней человека. Шерсть на загривке, поднявшаяся дыбом при появлении чужих людей, постепенно улеглась; он нюхал настолько долго, что Вера, боясь, как бы он не ушиб больного, несколько раз отгоняла его. Потом он лег перед кроватью и, положив голову на передние лапы, затосковал.
Да, он тоже понимал горе, чувствовал, что дом постигла беда. Не радовался возвращению хозяина, не стучал хвостом по мебели, разгуливая по квартире с гордо поднятой головой и напружиненным телом, не ластился к дорогим для него людям, — нет, он понимал, что случилось что-то страшное, непоправимое, и тихо лежал на полу, подолгу останавливая взгляд то на неподвижной фигуре в кровати, то на хозяйке, точно спрашивая о чем-то. В этот день он отказался от пищи. Он отказался от пищи и в следующие дни. Он часами неподвижно лежал перед кроватью и, казалось, ждал того момента, когда лежащий на ней человек поднимется и пойдет. Иногда Джери принимался нюхать больного, как бы спрашивая: «Почему ты не встаешь? Пора!» Эта неподвижность удивляла его; он все как будто старался что-то понять. Потом он привык к этому, и вопросительное выражение исчезло из его глаз.
7
Но с этого времени он стал быстро седеть. Белые, как искры, волоски выступали по всей поверхности его черной гладкой шкуры, и месяц от месяца их становилось все больше. Седина усиливалась к голове и особенно густой была на морде. Через год морда стала совсем седой.
Начал меняться характер собаки. Появилась злая угрюмость, которой не замечалось прежде. Вера уже не рисковала отпускать его на улице без намордника. Джери перестал позволять соседским ребятишкам, как бывало прежде, дергать себя за хвост, за уши, отвечая на их заигрывания сдержанным, но достаточно выразительным рычанием. Прежде он к ребятишкам благоволил.
Джери стал больше спать и меньше гулять. Он мог лежать целыми днями у кровати Алексея, полузакрыв глаза и чутко ловя ушами малейший шорох на кровати. Но он не изменился в одном: по-прежнему ходил в урочный час к калитке, и, хотя ждать было больше некого, Вера не мешала ему.
Джери сделался надежным помощником в уходе за больным. Даже самые слабые движения больного немедленно вызывали ответную реакцию собаки. Джери бежал к Вере и тянул ее за собой.
— Что бы я стала делать без тебя! — говорила Вера и гладила твердую шишку на затылке дога, которая считается признаком ума у собаки. Вера удивлялась себе. Откуда взялись у нее силы, чтобы пережить все это? Как она в порыве отчаяния не покончила с собой в ту страшную ночь, вернувшись от Алексея? Как не сошла с ума?
В сущности, Вера не была сильным человеком. Она привыкла жить за широкой спиной Алексея, привыкла чувствовать его твердую, надежную руку, во всем полагаться на него. Эгоистичная в своем счастье, она даже не всегда замечала повседневные трудности жизни. Знала: у нее есть друг, друг, который выручит, придет на помощь. Она чувствовала себя за ним как за каменной стеной.
