Хозяин много ездил верхом, и Белый Клык считал своей первейшей обязанностью сопровождать его в такие прогулки. На Севере он доказывал свою верность людям тем, что ходил в упряжи, но на Юте никто не ездил на нартах, и здешних собак не нагружали тяжестями. Поэтому Белый Клык всегда был при хозяине во время его поездок, найдя в этом новый способ для выражения своей преданности. Ему ничего не стоило бежать так хоть целый день. Он бежал без малейшего напряжения, не чувствуя усталости, ровной волчьей рысью и, проделав миль пятьдесят, всё так же резво нёсся впереди лошади.
Эти поездки хозяина дали Белому Клыку возможность научиться ещё одному способу выражения своих чувств, и замечательно то, что он воспользовался им только два раза за всю свою жизнь. Впервые это случилось, когда Уидон Скотт добивался от горячей чистокровной лошади, чтобы она позволяла ему открывать и закрывать калитку, не сходя с седла, Раз за разом он подъезжал к калитке, пытаясь закрыть её за собой, но лошадь испуганно пятилась назад, шарахалась в сторону. Она горячилась всё больше и больше, взвивалась на дыбы, а когда хозяин давал ей шпоры и заставлял опустить передние ноги, начинала бить задом. Белый Клык следил за ними с возрастающим беспокойством и под конец, не имея больше сил сдерживать себя, подскочил к лошади и злобно и угрожающе залаял на неё.
После случая с лошадью он часто пытался лаять, и хозяин поощрял его попытки, но сделать это ему удалось ещё только один раз, причём хозяина в то время не было поблизости. Поводом к этому послужили следующие события: хозяин скакал верхом по полю, как вдруг лошадь метнулась в сторону, испугавшись выскочившего из-под самых её копыт зайца, споткнулась, хозяин вылетел из седла, упал и сломал ногу. Белый Клык рассвирепел и хотел было вцепиться провинившейся лошади в горло, но хозяин остановил его.
– Домой! Ступай домой! – крикнул он, удостоверившись, что нога сломана.
Белый Клык не желал оставлять его одного. Хозяин хотел написать записку, но не нашёл в карманах ни карандаша, ни бумаги. Тогда он снова приказал Белому Клыку бежать домой.
Белый Клык тоскливо посмотрел на него, сделал несколько шагов, вернулся и тихо заскулил. Хозяин заговорил с ним ласковым, но серьёзным тоном; Белый Клык насторожил уши, с мучительным напряжением вслушиваясь в слова.
– Не смущайся, старик, ступай домой, – говорил Уидон Скотт. – Ступай домой и расскажи там, что случилось. Домой, волк, домой!
Белый Клык знал слово «домой» и, не понимая остального, всё же догадался, о чём говорит хозяин. Он повернулся и нехотя побежал по полю. Потом остановился в нерешительности и посмотрел назад.
– Домой! – раздалось строгое приказание, и на этот раз Белый Клык повиновался.
Когда он подбежал к дому, все сидели на веранде, наслаждаясь вечерней прохладой. Белый Клык был весь в пыли и тяжело дышал.
– Уидон вернулся, – сказала мать Скотта.
Дети встретили Белого Клыка радостными криками и кинулись ему навстречу. Он ускользнул от них в дальний конец веранды, но маленький Уидон и Мод загнали его в угол между качалкой и перилами. Он зарычал, пытаясь вырваться на свободу. Жена Скотта испуганно посмотрела в ту сторону.
– Всё-таки я в постоянной тревоге за детей, когда они вертятся около Белого Клыка, – сказала она. – Только и ждёшь, что в один прекрасный день он бросится на них.
Белый Клык с яростным рычанием выскочил из ловушки, свалив мальчика и девочку с ног. Мать подозвала их к себе и стала утешать и уговаривать оставить Белого Клыка в покое.
– Волк всегда останется волком, – заметил судья Скотт. – На него нельзя полагаться.
– Но он не настоящий волк, – вмешалась Бэт, вставая на сторону отсутствующего брата.
– Ты полагаешься на слова Уидона, – возразил судья. – Он думает, что в Белом Клыке есть собачья кровь, но ведь это только его предположение. А по виду…
Судья не закончил фразы. Белый Клык остановился перед ним и яростно зарычал.
– Пошёл на место! На место! – строго проговорил судья Скотт.
Белый Клык повернулся к жене хозяина. Она испуганно вскрикнула, когда он схватил её зубами за платье и, потянув к себе, разорвал лёгкую материю.
Тут уж Белый Клык стал центром всеобщего внимания. Он стоял, высоко подняв голову, и вглядывался в лица людей. Горло его подёргивалось судорогой, но не издавало ни звука. Он силился как-то выразить то, что рвалось в нём наружу и не находило себе выхода.
– Уж не взбесился ли он? – сказала мать Уидона. – Я говорила Уидону, что северная собака не перенесёт тёплого климата.
– Он того и гляди заговорит! – воскликнула Бэт. В эту минуту Белый Клык обрёл дар речи и разразился оглушительным лаем.
– Что-то случилось с Уидоном, – с уверенностью сказала жена Скотта.
Все вскочили с места, а Белый Клык бросился вниз по ступенькам, оглядываясь назад и словно приглашая людей следовать за собой. Он лаял второй и последний раз в жизни и добился, что его поняли.
После этого случая обитатели Сиерра-Висты стали лучше относиться к Белому Клыку, и даже конюх с искусанной рукой признал, что Белый Клык умный пёс, хоть он и волк. Судья Скотт тоже придерживался этой точки зрения и, к всеобщему неудовольствию, приводил в доказательство своей правоты описания и таблицы, взятые из энциклопедии и различных книг по зоологии.
Дни шли один за другим, щедро заливая долину Санта-Клара солнечными лучами. Но с приближением зимы, второй его зимы на Юге, Белый Клык сделал странное открытие, – зубы Колли перестали быть такими острыми: её игривые, лёгкие укусы уже не причиняли боли. Белый Клык забыл, что когда-то овчарка отравляла ему жизнь, и, стараясь отвечать ей такой же игривостью, проделывал это до смешного неуклюже.
Однажды Колли долго носилась но лугу, а потом увлекла Белого Клыка за собой в лес. Хозяин собирался покататься до обеда верхом, и Белый Клык знал об этом: осёдланная лошадь стояла у подъезда. Белый Клык колебался. Он чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее всех познанных им законов, сильнее всех привычек, сильнее любви к хозяину, сильнее воли к жизни. И когда овчарка куснула его и побежала прочь, он оставил свою нерешительность, повернулся и последовал за ней. В тот день хозяин ездил один, а Белый Клык бегал по лесу бок о бок с Колли, – так же, как много лет назад в безмолвной северной чаще его мать Кичи бегала с Одноглазым.
Приблизительно в это же время в газетах появились сообщения о смелом побеге из Сан-Квентинской тюрьмы одного заключённого, славившегося своей свирепостью. Это была натура, исковерканная с самого рождения и не получившая ни малейшей помощи от окружающей среды, натура, являвшая собой поразительный пример того, во что может обратиться человеческий материал, когда он попадает в безжалостные руки общества. Это было животное, – правда, животное в образе человека, но тем не менее иначе как хищником его нельзя было назвать. В Сан-Квентинской тюрьме он считался неисправимым. Никакое наказание не могло сломить его упорство. Он был способен бунтовать до последнего издыхания, не помня себя от ярости, но не мог жить побитым, покорённым. Чем яростнее бунтовал он, тем суровее общество обходилось с ним, и эта суровость только разжигала его злобу. Смирительная рубашка, голод, побои не достигали своей цели, а ничего другого Джим Холл не получал от жизни. Так обращались с Джимом Холлом с самого раннего детства, проведённого им в трущобах Сан-Франциско, когда он был мягкой глиной, готовой принять любую форму в руках общества.
