И вот этого друга — опоры ее жизни — не стало. Теперь она должна заботиться о нем, она стала ему отцом, матерью, сиделкой — всем!
Но Вера не жаловалась. Война перевернула ее душу, искалечила жизнь, но не сломила ее. Раньше, первые месяцы без Алексея, она часто плакала; теперь слезы точно иссякли. Она стала строже, сдержаннее. Это была другая Вера, у нее нашлись силы, о существовании которых она даже не подозревала.
Ее перестали интересовать безделушки, к которым она была неравнодушна раньше: она изменилась даже внешне: строже стали ее платья. Прежняя, хрупкая и несколько беспечная красота ее сделалась иной — более сдержанной и зрелой.
Эта перемена коснулась и любви к Алексею. Вера не перестала любить мужа. Но прежняя нетерпеливая и горячая любовь жены уступила место материнскому чувству. Как мать выхаживает больного ребенка, недосыпая ночей, забывая о себе, так и Вера ходила за Алексеем. Такой маленький, занимавший на постели места не больше, чем надо десятилетнему ребенку, он не мог без ее помощи принять пищу, не мог сам сказать, что голоден. Все свои желания он выражал лишь слабым поворотом головы или чуть заметным движением губ.
Порой ее охватывало отчаяние. Это так страшно — видеть, когда на твоих глазах угасает жизнь. Сколько бессонных ночей провела она вот так, сидя у его изголовья и держа свою ладонь на его плече, ощущая, как под кожей бьется пульс, тонкая ниточка, еще связывающая его с жизнью и с ней, с Верой. Вот когда она поняла взгляды врачей и медсестер в госпитале и тон, в каком они вели разговоры с ней. Действительность оказалась намного страшнее, чем она думала и представляла себе. Намного. Но она не сдастся, нет, нет! Она примет безропотно все, что уготовила ей судьба, и не уступит, не сдастся! Не сдастся, не сдастся, не сдастся!..
А разве не такой же стойкостью и терпением обладали те, что сражались в огненном аду войны… И что значат ее страдания и муки в сравнении с тем, что пришлось пережить им! Сейчас она видела не одного Алексея — за ним стояли тысячи, миллионы таких же, как он, молодых, любимых, красивых, жизнерадостных, принесенных в жертву беспощадному молоху войны…
И все-таки это было очень тяжело, тяжело…
Первое время в состоянии больного словно наметилось улучшение. Но потом опять стало хуже. Контузия не проходила; разрушение, раз коснувшееся когда-то сильного молодого тела, продолжало свою страшную работу. Алексей никак не реагировал на разговоры Веры. Казалось, разум его начинал угасать.
А Джери?… Его привычка, ходить к калитке, сохранившаяся даже после возвращения Алексея, причиняла Вере боль. Зачем он ходит туда, когда ждать уже больше некого? Иногда он ложился, как ложатся собаки, когда они тоскуют, — поджав под себя задние ноги и положив на передние голову, — и подолгу смотрел на хозяйку такими глазами, как будто хотел что-то сказать.
«Собаки могут дать нам пример преданности», — часто говорил Алексей. Он любил рассказывать трогательную историю о собаке, которая умерла с тоски на могиле своего хозяина. Временами Вера думала, что и она должна делать все возможное для больного, пока в нем есть хоть искра жизни.
— Ты героиня, — говорили ей сочувственно подруги.
— А как же иначе? — Нет, она просто не представляла, как может быть иначе. Только так!
Но иногда, при виде других молодых женщин, идущих под руку со своими мужьями, страшное отчаяние, которое никогда не проходило, а только затаилось где-то в глубине сердца, прорывалось наружу. Только Джери знал об этих минутах. Забившись куда-нибудь в уголок, Вера сетовала на свою жизнь. За что послана ей такая жестокая доля!.. Ведь она тоже боролась за победу, как могла; пусть она сделала немного, меньше других, но в меру своих сил и она помогала общему делу. Почему же к другим женщинам вернулось счастье в дом и только у нее не осталось никакой надежды!..
Она смотрит на себя в зеркало: как изменилась, постарела, подурнела. Нет, это не она, а кто-то другой. Потом, когда приступ отчаяния проходил, она ругала себя за малодушие и старалась окружить больного еще большим вниманием.
А иногда ей начинало казаться, что все это происходит не с ней, что лежащий на кровати — не Алексей, а совсем чужой, незнакомый человек, по ошибке попавший сюда. Та мысль, что родилась у нее, когда она в первый раз шла в палату к Алексею, не оставляла ее. Это было нелепо — думать после всего того, что произошло, что с Алексеем не может что-либо случиться, но эта мысль давала отдых измученной душе Веры. В такие минуты она готова была поверить, что где-то далеко существует другой Алексей, существует таким, каким он был всегда… Но доносился шорох с кровати, Джери подходил и, тычась носом, звал хозяйку к постели больного, и действительность вступала в свои права.
8
Стоял сентябрь — любимый месяц Алексея. В эти тихие прозрачные дни Вере было как-то особенно грустно. Вот в такие дни любили они с Алексеем ходить за город. Джери бежал между деревьями, а они тихо брели, взявшись за руки, шурша опавшей листвой, молча, но понимая друг друга…
Вдруг Джери, лежавший на полу, вскочил, прислушался и затем бросился к окну. В следующую секунду он завизжал, метнулся к двери и принялся яростно царапать ее когтями, распахнул могучим ударом лапы и ринулся вниз по лестнице. Вере показалось, что звякнула калитка. Снова донесся громкий визг. Собака была вне себя от радости. Что произошло? Послышались шаги на крыльце, донесся топот быстро взбегающих ног, ближе, ближе, Вера только успела крикнуть: «Кто там?», как дверь открылась, раздался шум возни, отрывистые восклицания; Вера, не помня себя, выскочила в коридор, и… крик замер у нее в груди. Живой, здоровый Алексей стоял у дверей. Отбиваясь от радовавшейся собаки, он снимал с себя тяжелый вещевой мешок, на полу стоял чемодан, другой чемодан виднелся за полуоткрытой дверью.
Вере показалось, что она сходит с ума. Что это — она уже начинает галлюцинировать? Или это действительность?… Значит, произошла ошибка; значит, тот, другой, не Алексей… И когда эта мысль дошла до ее сознания, она с радостным криком бросилась к Алексею. Она спрятала лицо у него на груди и плакала, плакала — теперь уже слезами радости и счастья. Алексей тихо гладил волосы жены.
— Ну, не надо… Ну, успокойся… Веруня… Я приехал, зачем же плакать? — говорил Алексей, но она не могла не плакать. Слезы счастья — какая женщина способна удержать их!
А Джери?
Он вскочил хозяину на плечи передними лапами, лизнул его в лицо, а потом принялся бегать вокруг них, толкая обоих и мотая хвостом-прутом с такой силой, что мог сшибить с ног.
— Да ты поседел, друг! — с удивлением сказал Алексей, разглядывая собаку.
— Он так ждал тебя…
— А ты?
Вместо ответа она прижалась к нему.
Так вот о чем говорили глаза Джери, что он хотел сказать! Вот почему продолжал исправно каждый день ходить к калитке. Он-то знал, что Алексей жив. Ему не нужны были документы и письма, чтобы узнать, что этот совершенно изуродованный человек не его хозяин. И он не переставал ждать…
Одиссеев Аргус, дождавшись хозяина и первым узнав его, чудом уцелевшего и вернувшегося на Итаку, прежде чем издохнуть (он ждал двадцать лет), все-таки набрался сил, дополз и лизнул его… Родная жена, Пенелопа, не сразу признала мужа; Аргус — узнал сразу. Оказалось, мифы говорят правду.
Алексей с жадностью осматривался вокруг, словно ощущая взглядом знакомые предметы. Внезапно лицо его изменилось. Сначала оно побледнело, затем покрылось красными пятнами. Он увидел шинель, висевшую на вешалке за дверью. Минуту он всматривался в нее, не понимая, как она могла попасть сюда, эта мужская солдатская шинель с затертыми петлицами и следами погон на плечах, потом страшная догадка пронзила его сознание.
— Что это? — спросил чужим, совершенно изменившимся голосом. Вера удивленно посмотрела на него.
— Шинель…
— Я вижу, что шинель. Как она попала к тебе? Хотя можешь не отвечать, я все понял…
