похожи на ходячие скелеты, и при виде их у меня сжималось сердце.
Я приходил к водопою через день и, пытаясь облегчить страдания павианов и других животных, углублял и расширял яму, где скапливалась вода. В обычные годы это делали слоны, но теперь они ушли туда, где легче было утолять жажду, — вниз по руслам Питсани и Лимпопо, так что, если бы не я, здешние источники заглохли бы окончательно. Поначалу при моем появлении павианы поднимали крик и обращались в бегство, но прошли дни, и, как это ни покажется странным, они привыкли к моему присутствию и, похоже, сообразили, что я делаю. Теперь, когда я приходил, обезьяны смирнехонько сидели в ожидании, но как только я, закончив работы на одном источнике, уходил к другому, все стадо сумасшедшей гурьбой кидалось к воде. Эти животные полюбились мне. Отдыхая, я частенько наблюдал за ними, но потом неизбежно обращал взоры к небу и думал о дожде.
А что же львицы? Вызванное нехваткой воды уменьшение дичи в их исконных владениях, чудовищная жара плюс ответственность за прокорм пятерых детенышей отразились и на них. Львята по-прежнему выглядели сытыми и здоровыми. Матери же — в противоположность наблюдениям других людей за поведением львиц в отношении своих детенышей, — завалив добычу, сначала давали наесться потомству и лишь затем приступали к трапезе сами. (На этой особенности их поведения я остановлюсь ниже.) Фьюрейя и Рафики похудели, но по-прежнему были в хорошей форме. Нынешнее лето было губительно и для человека, и для зверя; привозя в лагерь воду в бочках для наших собственных нужд, мы непременно в первую очередь наливали дополна бочки для львов. По крайней мере, пусть знают, что у ограды лагеря всегда можно напиться.
Я всем сердцем чувствовал, как они боролись за жизнь. И они и мы изнывали от тяжелых условий существования среди дикой природы. Каждый день мы видели появлявшиеся на юге облачка, порою даже доносились отдаленные раскаты грома. Но все, что нас окружало, излучало жару. Ее источал и открытый клюв птицы, и тонкий хруст ветки. Все вокруг молило о дожде. Мелкие черные мошки хоть и не жалили, но набивались в глаза, ноздри и уголки ртов людей и в пасти львов в поисках влаги. В самые тяжелые, палящие дни мы с Джулией наблюдали, как стайки мелких птиц прятались в затененных уголках лагеря (хотя даже там температура доходила до сорока) — условия жизни избавили их от страха перед нами. В некоторых других лагерях птицы гибли от жары, а еще был случай, когда мой друг-полисмен спугнул из кустарника змею, и она изжарилась живьем, как только выползла на раскаленную почву.
Мне врезался в память один особенно гнетущий день, когда я, несмотря ни на что, вышел патрулировать и двинулся к северу от лагеря. Время от времени я останавливался и вглядывался в южную сторону — не придут ли оттуда грозовые облака? Мошки назойливо лезли мне в глаза, вились над головою, а многие набились мне в волосы и засели у самой кожи, выделявшей пот. Пробираясь по долине Питсани, я неожиданно увидел вдали пять золотых фигур, а справа до меня долетело тревожное фырканье импалы. Охота снова срывалась из-за детенышей: львы не остались незамеченными.
Фьюрейя и Рафики затаились, собираясь напасть на стадо, но детеныши, исполненные юного, рвущегося наружу энтузиазма, готовы были ринуться в атаку. Я увидел, как со дна русла появилась львица и издала глубокий стон. Это была Рафики. Я узнал бы ее даже издали, потому что всякий раз, когда у нее срывалась охота, она жалобно стонала — словно плакала про себя.
Я подошел поближе и сел на скалу, а затем позвал Рафики. Та бросила на меня взгляд, повернулась и двинулась ко мне. Так мы приветствовали друг друга в самом сердце и в самом пекле юга Африки, и, как бы в подтверждение нашего союза, она улеглась на землю у моих ног.
Затем вдали показалась Фьюрейя. Она повернула голову в мою сторону, но поприветствовала только голосом: она уводила детенышей подальше. Я снова взглянул на Рафики — кожа да кости, слюна пузырится в мягких черных уголках пасти. «Бедняжка», — подумал я. Мошки набивались ей и мне в глаза. Затем львица встала, и мы вместе направились в ту сторону, откуда она пришла. Дойдя до высохшего русла, я увидел следы Фьюрейи и ее детенышей — они ушли куда-то вперед. Мы с Рафики направились туда же. Я глянул в южную сторону — облака явно двигались к нам. Я тихо помолился, чтобы ночью обязательно пролился дождь и принес облегчение исстрадавшейся земле.
Мы прошагали еще немного, и вдруг Рафики метнулась вправо и устремила свой взор на пастушье дерево. Я крепче стиснул копье, опасаясь, что среди кроны мог притаиться леопард, затащивший на ветки добычу. Я присмотрелся. Никакого леопарда не было, осталась только давно брошенная им добыча — недоеденные и высохшие останки импалы. Рафики подпрыгнула и вцепилась в леопардову добычу — она страшно изголодалась. Наконец ей удалось стянуть трофей вниз — я слышал, как он брякнулся на землю, словно связка жердей.
Тут до моих ушей издалека донесся стук по окаменевшей земле сотен копыт, удалявшийся на запад. «Это охотится Фьюрейя, — подумал я, с грустью взглянув на валявшиеся передо мной изъеденные личинками останки импалы. — Ни пуха тебе, ни пера, Фьюрейя, — сказал я про себя. — Возвращайся с добычей, чтобы и Рафики досталось». Между тем Рафики припала к земле и с жадностью набросилась на жалкие останки антилопы.
Я покинул Рафики и не стал искать Фьюрейю. Я надеялся, что охота увенчалась успехом, и не хотел тревожить ее. Пиршество, голод, подбирание крох за другим хищником — таковы колебания маятника, вызванные засухой, которая выпила последние соки земли и высосала энергию всех тех, кто живет на ней. Я двигался на юг и чувствовал, что схожу с ума от жары и ослепительного солнечного света. Тем не менее я обратил внимание, что тучи плывут мне навстречу.
Солнце клонилось к закату, а с меня по-прежнему струился градом пот, и земля все так же излучала жар. Небо надо мной было совершенно чистым — облака только подразнили и улетучились. Значит, предстоит еще одна знойная ночь, а на следующий день, как и сегодня, снова ждет изнурительная жара. В таких условиях порою чувствуешь, будто половина твоего существа уже отправилась на тот свет, а о другой вовсе нет желания беспокоиться.
Летние ночи
