Поганка-мама насторожила шейку и что-то сказала птенцам, а что — мне за ветром было не слышно. Но поганчики услыхали: кинулись к маме, окружили её да вдруг и полезли к ней на спину, словно в лодку! Лапками чик-чик, культяпочками мах-мах и — ловкачи какие! — забрались. Ещё и в перья забились, наружу одни головки торчат. Сидит на воде многоголовая чудо-птица!
Сухо поганчикам в пере, тепло и не дует. А всё равно не сидится! Копошатся, выглядывают, носами крутят, — видно, проголодались.
Мама-поганка опять что-то сказала. Мне снова не слышно, а поганка-папа услыхал. Клюнул носом воду и ушёл на дно. Теперь мама-поганка стала на караул — глаз в небо насторожила.
Папа вынырнул — в клюве что-то вкусное, — все поганчики шейки вытянули. Покормил и снова в воду. Движется по воде мама-поганка, как живое гнездо плавучее с птенчиками. А поганка-папа на ходу их кормит. Ну какие же они поганки после этого!
А красивые! На одни их золотые воротники без конца бы любовался.
Но тут блеснула молния, ахнул гром, ударили картечью тяжёлые капли. Поганки заспешили в чакан: мама за папой, как два пароходика. Только задний пароходик не простой, а пассажирский.
Поганки успели спрятаться от дождя, а я промок. Ну да и что за рыбак, коли сухой!
С тех пор я не называю поганок поганками — язык не поворачивается. Тем более что у них и другое имя есть: нырец, чомга. Тоже не очень красивое имя, но лучше, чем поганка. И лучше и точнее. Так и буду звать.
Влесу у болота колония цапель. Каких только цапель нет! Большие и маленькие: белые, серые, рыжие. И дневные, и ночные.
Разные цапли по росту и цвету, но все очень важные и серьёзные. И больше всех важна и серьёзна цапля-кваква.
Цапля-кваква — ночная. Днём она отдыхает на гнезде, а ночью ловит на болоте лягушат и рыбьих мальков.
Ночью на болоте ей хорошо — прохладно. А вот днём на гнезде — беда. В лесу духота, солнце печёт. Кваква сидит на краю гнезда, на самом припёке. Клюв от жары разинула, крылья широкие свесила — совсем разомлела. И дышит тяжело, с хрипом.
Подивился я: серьёзная на вид птица, а такая глупая! В тень спрятаться — и на то ума не хватает. И гнездо построила кое-как — у птенцов ноги в щели проваливаются.
Жара. Хрипит на припёке, разинув клюв, кваква. Медленно движется по небу солнце. Медленно передвигается по краю гнезда кваква…
И вдруг кровь ударила мне в лицо — так стало стыдно. Ведь кваква телом своим птенцов от жгучего солнца закрывала!
Птенцам ни холодно, ни жарко: сверху тень, снизу в щели гнезда ветерок поддувает. Сложили они длинные носы свои один на другого, ноги в щели свесили и спят.
А как проснутся вечером и есть запросят, кваква полетит на болото ловить им лягушат и мальков. Накормит птенцов и опять на гнездо сядет. Носом по сторонам водит — караулит.
Серьёзная птица!
Сидел я в лесной избушке при свете лампы. В окно постучали. Я поднял глаза. На чёрном стекле, с той стороны, билась большая ночная бабочка! Она прилетела из ночного леса на огонёк и билась в стекло так отчаянно, будто за ней гнались. Я хотел открыть окно и впустить бабочку, но вспомнил про комаров и передумал.
Но только я опять взялся за дело — по стеклу зацарапали. Кот! Глазищи дикие, усы торчком, а лапой на стекле бабочку ловит. Прижал бабочку мягкой пятернёй, нос свой розовый под лапу сунул и зашевелил усами — съел. Охотничек…
— Брысь! — крикнул я.
Кот не ушёл. Он, видно, знал, что на свет прилетят ещё бабочки. Тогда я вышел во двор.
Ночь тёмная и тёплая. Свет из окна похож на луч прожектора. И в этом луче, как пылинки на солнце, толкутся ночные насекомые — мотыльки, бабочки, комары. Там, где свет из окна совсем слабый, носились быстрые тени. Мелькнёт что-то, потом слышится хруст, и сверху, сверкая, летят бабочкины крылышки. Хруст — и падают жёсткие надкрылья жуков. Летучие мыши разбойничают!
Долго я следил за ночной охотой. Увидел я ещё, как метнулся кто-то из темноты на пролетающую летучую мышь, скогтил её и пропал. Не узнать бы кто, да невидимка голос подал: «ку-вит, ку-вит!»
Сыч! Ну и ловкач! А я раньше не знал, что сычи летучих мышей ловят. Да и всё тут было ново: коты на бабочек охотятся, птицы на мышей…
Из чёрного ночного леса доносятся незнакомые голоса, — значит, и там есть охотники. Да, может, такие, что… Лучше, пожалуй, в сторожку уйти!
Бежал Ёжик по дорожке — только пяточки мелькали. Бежал и думал: «Ноги мои быстры, колючки мои остры — шутя в лесу проживу». Повстречался с Улиткой и говорит:
— Ну, Улитка, давай-ка наперегонки. Кто кого перегонит, тот того и съест.
Глупая Улитка говорит:
— Давай!
Пустились Улитка и Ёж. Улиткина скорость известно какая: семь шагов в неделю. А Ёжик ножками туп-туп, носиком хрюк-хрюк, догнал Улитку, хруп — и съел.
Дальше побежал — только пяточки замелькали. Повстречал Лягушку-квакушку и говорит:
— Вот что, пучеглазая, давай-ка наперегонки. Кто кого перегонит, тот того и съест.
Пустились Лягушка и Ёж. Прыг-прыг Лягушка, туп-туп-туп Ёжик. Лягушку догнал, за лапку схватил и съел.
Съел Лягушку — дальше пятками замелькал. Бежал-бежал, видит — филин на пне сидит, с лапы на лапу переминается и клювищем щёлкает.
«Ничего, — думает Ёж, — у меня ноги быстрые, колючки острые. Я Улитку съел, Лягушку съел — сейчас и до Филина доберусь!»
Почесал храбрый Ёж сытенькое брюшко лапкой и говорит этак небрежно:
— Давай, Филин, наперегонки. А коли догоню — съем!
Филин глазищи прищурил и отвечает:
— Бу-бу-будь по-твоему!
Пустились Филин и Ёж.
Не успел Ёж и пяточкой мелькнуть, как налетел на него Филин, забил широкими крыльями, закричал дурным голосом.
— Крылья мои, — кричит, — быстрее твоих ног, когти мои длиннее твоих колючек! Я тебе не Лягушка с Улиткой — сейчас целиком проглочу да и колючки выплюну!
Испугался Ёж, но не растерялся: съёжился да под корни закатился. До утра там и просидел.
Нет, не прожить, видно, в лесу шутя. Шути, шути, да поглядывай!
У пеночки клюв до того маленький, что только комар в нём и поместится. Сразу много еды в клюве не принесёшь. А птенцов в гнезде пять. И у каждого не рот, а кулёк! Сколько в него ни суй, всё равно мало. Одному комара отдашь — другие голодные. На всех разделишь — все голодные. Как разинут свои кульки: «Мне, мне, мне!»
