Сразу за зданием аэропорта вздымались черные склоны гор, окружавших Джордж, и раньше она конечно же поинтересовалась бы, какое впечатление все это произвело на туристов, но сейчас сделать это не решилась и зашагала к дверям зала ожидания, чувствуя, что мать уже высматривает ее сквозь прозрачную пластиковую стену, стоя в толпе встречающих.
Женщина, шедшая на полшага впереди нее, почмокала губами, растирая торопливо нанесенную помаду, на ходу глянула в зеркальце и сунула его обратно в сумочку. Анна на мгновение пожалела, что так и не подкрасилась хотя бы чуть-чуть. Она ведь знала, что после перелета выглядит всегда паршиво; следовало бы попудриться и немного подрумянить высокие скулы — даже из милосердия, чтобы мать не так волновалась по поводу ее душевного и физического здоровья.
Анна прекрасно понимала, что мать все равно сразу же догадается о ее плачевном состоянии, однако никак этого не проявит, и в ее умных ярко-голубых глазах, как и всегда, будут светиться лишь доброта и любовь.
Анна чувствовала свою вину: впервые, насколько ей помнится, матери придется действительно серьезно тревожиться на ее счет. Ведь она, признанная королева Кейптаунского университета, одна из самых способных среди студентов-медиков, с трудом справлялась в этом году с занятиями, хотя именно этот год был для нее особенно важен. Понимая, что у нее нелады со здоровьем, Анна, пожалуй, даже слишком легко согласилась с поставленным диагнозом, чуть ли не подтолкнула к нему врачей, так и не поняв до конца, что же послужило причиной этого.
Женщина, минуту назад обеспокоенно разглядывавшая себя в зеркальце, еле тащила бесчисленные свертки и пакеты и была явно чем-то очень взволнована, и Анна решилась предложить ей свою помощь — стало вдруг жаль, если муж или возлюбленный не оценит усилий этой бедняжки. Женщина поблагодарила ее так горячо и таким трагическим тоном, что глаза у Анны снова ни с того ни с сего наполнились слезами. Она попыталась улыбнуться, но не сумела; хотела сказать женщине, что та помадой испачкала себе зубы, но почему-то и этого сделать не смогла. Однако ей вдруг пришла в голову мысль о том, что она сама ни за что не стала бы так волноваться из-за собственной внешности: это не было принято в их компании, как и особое увлечение косметикой.
Матери за окнами зала ожидания она пока не видела, и последние пятьдесят метров до дверей превратились для нее в настоящую пытку. Она постаралась держать себя в руках, дышать ровно и глубоко, но воздух застревал в горле и вырывался оттуда, точно рыдания, — в памяти ее вновь возникли два неотвязных кошмара: отец, очень высокий, темноволосый, ставший вдруг ужасно хрупким — такой, как в тот последний раз, всего шесть месяцев назад, когда она прилетела в Джордж и он встречал ее у этих самых дверей; и те насильники, с которыми она решила сразиться в одиночку всего неделю назад, о чем еще напоминала незажившая ссадина у нее на бедре.
Химиотерапия результатов никаких не дала, и вскоре после этого отец умер.
Войдя в здание аэропорта, Анна вручила свертки и пакеты их хозяйке, быстро попрощалась с ней и обернулась, чтобы обнять мать, которая уже спешила к ней, раскинув руки.
Минуту они постояли молча, крепко обнявшись, и на какое-то время преследовавшие Анну кошмары оставили ее в покое.
Когда Мэри, мать Анны, улыбалась, в уголках ее ярких глаз появлялись лучики морщинок, странно выделявшиеся на молодой еще и очень здоровой коже, покрытой светлым пушком, с медового цвета загаром и нежным румянцем. Кудрявые золотистые волосы Мэри были, как всегда, подстрижены коротким каре с челкой.
В машине, на пути в Книсну, они сперва говорили о том, как идут дела на молочной ферме, где теперь хозяйничала сама Мэри со свойственной ей энергией и деловитостью.
— А как дедушка? — спросила наконец Анна о том, что волновало ее больше всего.
— Да в общем, неплохо, детка. — Мать левой рукой погладила Анну по колену. — Он бы, конечно, не хотел, чтобы ты о нем беспокоилась. Он так ждет твоего приезда! — Они помолчали. — Ему ведь девяносто шесть, ты же знаешь. — Мать обернулась к Анне, в глазах ее едва заметно промелькнула боль.
— Да, конечно, — сказала Анна, и снова обе умолкли. — Тебе тоже не стоит так беспокоиться обо мне, мама, — выговорила наконец Анна, твердо зная, что эта тема рано или поздно все равно возникнет. — Все дело в том, что я не могу ни на чем сосредоточиться. И еще мне почему-то все время хочется плакать, причем по самым пустячным, дурацким поводам. — Она судорожно, по-детски, вздохнула и усмехнулась. — Тут на днях какой-то мультфильм по телевизору показывали, — сказала она, — так у меня слезы прямо-таки ручьем лились. — Она пыталась говорить весело, но голос у нее все же дрогнул. — Слава Богу, я была одна… — Она вдруг выпрямилась и высунула голову в окошко. — Господи, как дивно пахнут эти травы! Такой чистый, прекрасный аромат! Здесь, на этом склоне холма, всегда пахнет домом.
— Это все вон та трава, на шалфей похожа, такая сероватая, видишь? На опушке!
Они поднялись по извилистой дороге на высокий холм, откуда видны стали волны прибоя с очень белыми на фоне синих небес гребешками.
— Господи, а дождя-то вылилось! — сказала Мэри. — Для пастбищ очень хорошо, конечно. Ну и тебе от этих дождей тоже досталось в твоем Кейптауне, насколько я знаю. — И тем же голосом продолжала как ни в чем не бывало: — Мне звонили с медицинского факультета. Мужчина с таким приятным голосом… Профессор, у него еще такая двойная фамилия…
— Блер-Хоскинс, — подсказала Анна.
— Да-да, именно так.
— Полагаю, с моей стороны довольно глупо было в это ввязываться, — помолчав, сказала Анна, — но, честное слово, я так разозлилась! Единственное, о чем я могла тогда думать, так это о том, как помочь той несчастной девчонке. А поблизости никого больше не было. Ну а когда она убежала, эти гады набросились на меня… — Она умолкла.
Мэри положила руку ей на колено:
— Тебе совсем не обязательно сейчас об этом говорить, детка. Ты пока постарайся об этом даже не думать. А мне расскажешь, когда захочешь. И если захочешь.
За окном проплывал знакомый пейзаж, но широко раскрытые и неподвижные глаза Анны смотрели в одну точку, она даже отвернулась от матери: оба ставших привычными кошмара вновь завладели ее душой. Перед глазами то возникал образ недавно умершего отца — отец для нее был воплощением доброты, благородства, тонкого ума и юмора, — то вспоминался тот ужасный вечер и две зловещие тени, их зловонное дыхание, холодные жесткие руки, грязные ругательства, которые вырывались у них, уставших от борьбы с нею…
