Михаил Володин - Индия. Записки белого человека

Мне было года четыре, не больше — в мои пять наша семья переехала в отдельную квартиру, а до этого мы, по выражению мамы, ютились в углу у бабушки. Так вот, однажды я пришел со двора страшно грязным. Собственно, я редко приходил другим. Бабушка едва успевала стирать мою одежду. При этом она вечно ругалась: «Вы только взгляните на него, натуральный трубочист!» На «трубочиста» я не обижался: так называли внуков все бабушки. Но, похоже, в тот раз я пришел грязнее обычного. Бабушка, вынимая меня из набухших от грязи штанов, неожиданно горько выдохнула:

— Ты — мой черный человек!

— Почему черный? — наивно спросил я.

— Потому что белые люди так себя не ведут.

Как должны себя вести белые люди, я и по сей день не знаю. И спросить, увы, некого. Уверен, бабушка имела в виду все что угодно, только не цвет кожи. Была она на десять лет старше Октябрьской революции, и, как большинству советских людей, расизм ей был чужд. Скорее всего, ее идеальный «белый человек» был похож на героев Киплинга: умный, смелый, благородный и, безусловно, чистый. А «черный человек», возможно, тоже был прекрасен и светел душой, но малограмотен и грязен телом. И уж конечно, любила она обоих!

Бедная моя бабушка! Бедный, бедный Киплинг! И мы — мы тоже бедные: уж больно неумно живем. Чтобы понять это, не нужно ехать в Индию. Но я уже здесь! Я — «сахиб», «белая обезьяна» — шатаюсь по треугольнику Индостана, наблюдаю за туземцами и за такими же, как я сам, белыми людьми и время от времени что-то беспорядочно записываю в толстый блокнот. Так и складываются эти записки страшно далекого от идеала белого человека.

На третий день моего пребывания в Индии на «мобильнике» высветился знакомый номер, и та, с которой я годом раньше впервые попал в эту страну (и от которой бежал из Москвы теперь!), весело сообщила: «Мы в Мумбае. Слышал новость? Вчера „Азербайджанские авиалинии“ прекратили полеты на Индию. Так что назад — на попутках».

Я мог только догадываться, кто эти «мы» — подруга выбирала между двумя молодыми людьми и никак не могла решить, кого она больше любит. В ответ на дорогой голос сердце исполнило лезгинку, но я тотчас же осадил его.

— Откуда ты знаешь? — только и спросил я.

— Объявили в Домодедово и предложили забрать половину стоимости билета или поменять Азербайджан на другую компанию. Мы решили менять. А ты что будешь делать?

— А я останусь здесь жить, — сказал я и отключил «мобильник». Пережить это «мы» было невозможно!

А ведь какие-то полтора года назад она пускала в ход все свое женское коварство, чтобы уговорить меня поехать в Индию, о которой мечтала с детства! Но мое сердце принадлежало Мексике.

— Да я даже ни одного индийского фильма не видел! — лениво отшучивался я.

— А мексиканские видел? — подначивала подруга.

— Еще бы, «Суку-любовь»! А с Индией меня связывает только родительский Рабиндранат Тагор. Я его в седьмом классе отнес к букинисту, за что и был бит!

— Хороший, кстати, писатель. А насчет Мексики — не переживай, съездим еще.

— По правде сказать, меня тошнит от Востока! — Я вводил в бой последний и самый главный аргумент.

— Ну ты даешь! Мы же не на Восток едем, а в Индию, — было мне ответом, и я понял, что сражение проиграно.

Вот такой разговор произошел у нас с подругой летом 2004 года. А теперь она мне звонит и сообщает — «мы прилетели», «мы решили»!

От расстройства я повертел в руках сигарету, чиркнул зажигалкой, пару раз затянулся… и закопал «бычок» в песок. Я давно уже замечал за собой странную особенность: когда судьба дает крен, мне хочется раскачать ее суденышко еще больше. Иногда это помогает.

«В Индии не курю!» — записал я в дневник и мысленно посвятил этот поступок вероломной подруге. Потом, машинально листая тетрадь, я отыскал записи годовой давности и погрузился в наше первое путешествие в Индию.

Мы сидели на ступеньках в аэропорту Домодедово и смотрели на стометровый хвост, уползающий в пассажирский аквариум. На воротах, где еще пару часов назад должна была зажечься табличка «Мумбай», по-прежнему горел «Лиссабон». Человеческая змея уползала и никак не могла уползти в этот чертов Лиссабон. Казалось, вся Москва решила разом посмотреть на закат Европы. И только мы неподвижно сидели на ступеньках и ждали своей Индии.

Чтобы как-то скоротать время, я читал подруге статью о Мумбае — так нынче называется старый добрый Бомбей. В путеводителе, как в правильно собранном паззле, по порядку — текст к фотографии, фотография к тексту — располагались составляющие огромного города: величественные Ворота Индии, волшебные улочки Колабы, манящая пестрота бомбейских базаров, приторные красоты Болливуда и, наконец, остров Элефанта со знаменитыми пещерами. Я складывал буквы в слова, а слова в столь желаемое — не мной, моей спутницей! — будущее, пытаясь заворожить и очередь, и Лиссабон, и Домодедово… И в конце концов все получилось.

Через два часа в самолете я заметил, что индийцы похожи на слонов. Наверняка заметил бы и раньше, но до сих пор я и индийцев-то толком не видел. Через проход от меня сидел старый слон с широко расставленными крошечными глазками, огромными волосатыми ушами (казалось, за них на протяжении всей его жизни дергали крючьями погонщики) и соразмерным ушам носом. Рядом с ним восседал еще один слон, дальше — еще и еще. Старец поманил меня и, тяжело дыша, спросил, куда мы летим. А я, наклонившись к нему, простодушно сказал: «В Индию!» — и увидел совсем рядом с собой глубоко посаженный глаз, окруженный сеткой мелких морщин. Глаз смотрел на меня с пониманием — мол, куда же в самом деле можно еще лететь! А мне вдруг стало грустно: в Индию я летел поневоле. Таким способом почему-то надо было доказывать свои нежные чувства.