Владимир Санин - У Земли на макушке

Когда в порядке лирического антракта я вспоминаю основные события в своей жизни, то не устаю удивляться случайностям, их вызвавшим. Если начать с самого начала, то даже имя своё я получил случайно. Папа настаивал, чтобы меня назвали Карлом. И быть бы мне Карлом, если бы мама, спохватившись, не спросила:

«А как мы будем звать его ласкательно?» Не задумываясь, папа спокойно ответил: «Карлик». — «Что?!» — грозно сказала мама.

С этого пошло. В тринадцать лет я хотел прокатиться на трамвае и лихо прыгнул на подножку через сугроб. В результате решётка трамвая прокатилась по мне, но так удачно, что я не только остался на этом свете, но через полгода играл в футбол.

В сорок пятом счастливая случайность — хорошее настроение райвоенкома, которому допризывник до смерти надоедал своими романтическими бреднями, — помогла мне попасть на фронт.

Через три года случайное стечение обстоятельств дало мне возможность продолжить учёбу в университете, хотя меня должны были изгнать из храма науки за студенческий доклад, выводы которого подкреплялись весьма сомнительными для того времени аргументами.

В пятьдесят первом, когда вместе с учёбой закончилась и московская прописка, совершенно уж сказочный случай решил, что я должен остаться москвичом. Начальник милиции повертел в руках документы, обмакнул в чернила перо, чтобы осквернить бумагу словом «отказать», и вдруг — о каприз судьбы! — высочайший взор остановился на одной записи в моем военном билете. Конечно же, мы с начальником оказались однополчанами. 15 лет назад это слово не было пустым звуком, как теперь, когда мирная жизнь сделала штатскими генералами бывших солдат и рядовыми — бывших генералов; нынче иной однополчанин сто раз поморщится, прежде чем признает в просителе человека, который «дал мне закурить». Но в те годы время ещё не успело выдуть из памяти эпизоды минувший войны и однополчане пользовались заслуженными привилегиями у своих более удачливых фронтовых товарищей. Поэтому я был немедленно прописан, обласкан и удостоен часовой беседы, хотя за дверью бесновалась очередь.

Прошло ещё три года, и очередная случайность столкнула на Арбате лбами двух когда-то закадычных, но вдребезги разругавшихся друзей и усадила их за стол переговоров. В итоге было подписано соглашение о мире, дружбе и совместном сочинении романа путём переписки (друг жил в Свердловске). Я впервые сел за письменный стол и совершенно одурел от перспективы обрушить на благодарное человечество свою литературную продукцию. За два года я не заработал пером и на коробку спичек, и лишь абсолютно случайная встреча с моим будущим литературным крёстным, писателем Л. Л., вселила в меня надежду тогда, когда я уже готов был раствориться в армии графоманов.

Таким образом, как легко убедиться, моя жизнь могла бы дать пищу для ума доброму десятку философов, которые при каждом случае лягают ногами случайность.

Не буду вспоминать прочих решающих случайностей — ими хоть пруд пруди. Скажу только, что из-за случайной фразы соседки я ушёл в море и написал повесть о рыбаках, которую случайно прочитал бортрадист полярной авиации Владимир Соколов. Владимир Иванович прислал мне письмо, в котором сообщил, что в Ледовитом океане экзотики не меньше, чем в Индийском, и что я могу рассчитывать на гостеприимство полярных лётчиков.

Честно говоря, мёрзнуть мне решительно не хотелось. Все моё нутро восставало при одной только мысли о том, что я буду мёрзнуть — и, возможно, как собака. Но, хорошенько подумав, решил, что наши представления — я презрительно обозвал их про себя обывательскими — об арктических морозах преувеличены. Лёжа на своей любимой тахте, я вспомнил мудрую истину: «Нет плохой погоды, есть плохая одежда». Таким образом, с морозами было покончено, Кроме того, я всю жизнь люблю Джека Лондона — его северные рассказы пользуются огромным успехом у людей, живущих в умеренных и тёплых широтах. Вообще я заметил, что южане восторгаются литературой о полярниках, а у полярников нарасхват книги, действие которых происходит в тропическую жару. Это противоречие — кажущееся: просто и те и другие восполняют игрой воображения недостатки своего климата. Но разве это не здорово — пурга, белые медведи, торосы, мужественные люди в собачьих шубах погоняют нарты, роют золото и прочее?

Таковы были аргументы, которые привели меня в кабинет начальника полярной авиации Героя Советского Союза М. И. Шевелева. Шестидесятилетний человек в генеральском мундире внимательно выслушал моё вступительное слово, в котором я высказал немало умных и благородных мыслей о целях своей командировки.

— Понятно, — проговорил Марк Иванович, и на его лице появилась улыбка, в которой для меня было чрезвычайно мало лестного. — Насколько я понял, вы думаете, что на Крайнем Севере немедленно окажетесь в шкуре героев Джека Лондона… Да-а… Как бы вы не разочаровались…

— Это почему же? — с вызовом спросил я.

— Сейчас скажу. Во-первых, вам не дадут влезть в эту шкуру обстоятельства, поскольку жители Севера предпочитают на дальние расстояния передвигаться… на самолётах, а не на собаках; во-вторых, нынешний Север неплохо обжит, а Джек Лондон начинается лишь в нескольких десятках километров от магистралей; в-третьих…

Марк Иванович тихим и спокойным голосом разбивал одну за другой мои иллюзии, оставляя лишь маленькую зацепку: работа в полярных условиях достаточно сложная, арктические морозы не ослабели, а на зимовках живут люди из той же плоти и крови, что и в тридцатых годах, когда со льдины спасали челюскинцев, а молодой ещё Шевелев вместе со своими знаменитыми коллегами высаживал папанинцев на Северном полюсе.

— Кстати, если хотите туда попасть — спешите, — закончил Шевелев. — Все, что нужно, на дрейфующие станции завезено, и полёты прекращаются до весны.

Этого ещё не хватало! Бегу на склад и получаю внушающие большое уважение вещи: меховые штаны, в которых я, быть может, и не рискнул явиться на приём к английской королеве (если бы она меня пригласила), но которые незаменимы на Севере; унты из собачьей шкуры, шубу на собачьем меху и меховые рукавицы. Все вместе это весит около тонны, но зато теперь я могу выдержать любой мороз. «Любой» — это в порядке самоуспокоения. Не люблю крайностей. Когда я плавал с рыбаками в океане, довелось испытать пятидесятиградусную жару. Я был тогда томный и разморённый, как турецкий султан после турецкой бани, только вместо отзывчивых одалисок возле меня стоял боцман и напоминал, что пора на подвахту — подносить рыбу. Ну, а что лучше, плюс или минус пятьдесят, скоро определит моя шкура.