— Вспомнил одного юнца, — улыбнулся Семёнов. — Прилетел он на полярную станцию, представился начальнику. Тот спросил: «Арктику знаешь?» — «А как же, — гордо прощебетал юнец, — два месяца был на практике!» Рядом с начальником стоял один метеоролог…
— И начальник спросил его, — подхватил Гаранин, — «А ты, Андрей, Арктику знаешь?» — «Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!»
— Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину, — продолжал Семёнов. — Он сказал: «Слышал? Арктика — она как любимая женщина: думаешь, знаешь каждую ее привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое коленце, что только в затылке почесываешь!»
— Цитируешь точно, — кивнул Гаранин. — Не пойму только, к чему.
— К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что ты фаталист.
— А ты?
— Я?
— Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя — другая игрушка.
— Какая? — удивился Семёнов.
— Девичья у тебя память, Сережа. Однажды в доме Семёновых заночевал охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.
— Да.
— А ты говоришь: противоречу самому себе… В этой стрелке все дело, она вечно зовёт нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется, Сережа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из нее. Вот и Сириус на Востоке… Я ведь не случайно о нем… В ту ночь, когда мы уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь, остался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному. Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду, навсегда становится ее пленником. Наши звезды нам светят здесь, Сережа, и нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.
— Не знаю, что бы я делал без тебя.
— Жил бы по законам своего компаса, другого тебе на дано. Да и мне тоже.
— Почему никогда не рассказывал про звезду?
— Так ведь это сказка, — улыбнулся Гаранин. — Я под нее баюкал Андрейку. Хочешь, бери мой Сириус?
— Нет уж, застолблю за собой Южный Крест.
— Не жадничай, в нем целых пять звезд.
— Ну, а что? Всем по одной: мне, Вере, Наде, Алеше и будущему внуку.
— Что ж, уговорил. Бери.
Естъ в антарктической экспедиции такой обычай: считать зимовку начатой и вздохнуть спокойно только тогда, когда завершатся рейсы на Восток и возвратится из похода санно-гусеничный поезд. Но в эту экспедицию нужды в походе не было: все топливо на Восток поезд доставил еще в прошлом году, и оно мерзло там в цистернах нетронутое. Так что до начала декабря механики-водители будут ремонтировать, приводить в порядок «Харьковчанку» и тягачи и лишь потом отправятся в свой изнурительный поход — три тысячи километров по куполу Антарктиды в оба конца. Ну, а раз сейчас похода нет, то и нечего за него волноваться.
Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта, волнует армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию. Честь экспедиции, ее боль и гордость — станция Восток. В полярную ночь не дойти до нее, не долететь, случится что на ней — и люди смогут помочь восточникам разве что сочувственной морзянкой. С Востока будет начинать ежедневные сводки на Большую землю Шумилин, и первые тосты в кают-компаниях береговых станций будут за восточников и за их удачу.
Поначалу Мирный встретил новую смену так, словно хотел опровергнуть людские домыслы об Антарктиде. Солнце не уходило с безоблачного неба, нестерпимый свет заливал белое покрывало припайного льда, у которого пришвартовалась «Обь», каменные скалы островов и ограждавший берега ледяной барьер. Искрился снег, полыхали вросшие в припай айсберги, ослеплял до отказа пропитанный солнцем снег. Люди надевали темные очки, мазали губы помадой (иначе потрескаются и покроются волдырями), а иные смельчаки раздевались до пояса и загорали. Обе смены, старая и новая, круглые сутки разгружали «Обь»
— Вот тебе и Антарктида! — поражался Филатов, которому даже в одной кожаной куртке было жарко гонять трактор по припаю. — Сочи!
— Накаркаешь, — весело упрекал его Дугин. — Сплюнь три раза и по дереву постучи.
В такую погоду летать бы на Восток борт за бортом, да не успели смонтировать самолеты, прибывшие на «Оби» в разобранном виде. А только собрали и прогнали моторы — началась пурга. Не очень жестокая, для Антарктиды и вовсе хилая — так, метров двенадцать в секунду, но летчикам крылья она подрубила: низкая, без всякого просвета облачность отсекла Мирный от солнца.
Пурга закрыла дорогу на ледяной купол. Взлететь с полосы и пробиться через облачность было делом хотя и не безопасным, но возможным, а как возвращаться? В Мирном слепая посадка — игра со смертью в очко: либо в ледниковую трещину угодишь (их вокруг аэродрома как паутины в неухоженном доме), либо с барьера на припай грохнешься…
Не повезло! Начальник летного отряда Белов в пух и в прах разносил техников: не могли хотя бы на сутки раньше подготовить ИЛы к полету. Техники, и так забывшие, что такое нормальный сон, разводили руками — что могли, то и сделали, не роботы.
Пурга бушевала десять дней. Чуть стихло — полетели на Восток, а там туман, не нашли станцию. Раньше, когда она была обитаемой, радист давал привод, тянул к себе самолет на эфирной ниточке. А теперь повертелись и вернулись обратно. Тут снова на Мирный обрушился стоковый ветер с купола, прождали еще четыре дня. Еще два раза пробивались к Востоку — опять вхолостую: район станции окутала поземка. И виноватых нет, природе строгача не влепить.
Так и прошел январь, золотой летний месяц, когда на Восток летать — одно удовольствие, круглые сутки светло и еще тепло, не ниже сорока градусов.
В начале февраля над Мирным засияло солнце, а спутники Земли донесли, что над Центральной Антарктидой видимость «миллион на миллион». И очередную попытку Белов предпринял с верой в удачу.
— Я живу до сих пор потому, что Сереге было скучно, — смеялся Белов, когда заходила речь о его дружбе с Семёновым.
А произошла эта история много лет назад и при обстоятельствах, которые тогда вовсе не казались Белову забавными. Над Таймыром свирепствовала пурга, ни одна станция самолет не принимала — облачность до земли, снизишься — врежешься в горы, которые здесь то ли бог, то ли черт повсюду разбросал. Тут и случилось, что отчаянные призывы Белова поймал молодой радист со станции Скалистый Мыс, который закончил передавать сводку и от нечего делать гулял по эфиру. Выглянул радист в окно — над станцией чистое небо, пурга пошла стороной. И отбил: садись на Скалистый! Когда самолет приземлился, мотор чихнул раз-другой и затих: бензин кончился…
