Некоторое время спустя он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и проголодавшимся, и стал с благоволением прислушиваться к корабельному гомону, раздававшемуся вокруг. Затем он высунул голову из-под одеяла и позвал Брауна. Часовой у двери каюты отрепетовал команду и Браун появился почти в ту же секунду.
— Который час?
— Две склянки, сэр.
— Какой вахты?
— Послеобеденной, сэр.
Он мог бы узнать это, и не спрашивая. Разумеется, он проспал четыре часа — девять лет в должности капитана не изжили навыки, выработавшиеся за двенадцать лет в качестве офицера, несущего вахты. «Порта Коэльи» поднялась почти вертикально, сначала на корму, потом на нос, миновав необычайно крутую волну.
— Погода не улучшилась?
— Ветер все еще штормовой, сэр. Вест-зюйд-вест. Мы дрейфуем под грот-стень-стакселем и грот-марселем с тремя рифами. Земли не видно, никаких парусов тоже не наблюдается, сэр.
Это была та сторона войны, к которой ему стоило давно уже привыкнуть: бесконечные промедления, в то время как беда подстерегает прямо за горизонтом. Он чувствовал, что четырехчасовой сон удивительным образом восстановил его силы: депрессия и досада на бесконечность войны исчезли. Они не были искоренены совсем, просто оттеснены на второй план фатализмом, свойственным ветерану. Он с удовольствие потянулся, лежа в провисшей койке.
Его желудок определенно все еще находился в стадии беспокойства, однако, в результате отдыха и покоя, не начинал бунтовать открыто, хотя и предупреждал, что в случае, если его хозяин начнет активно действовать, это может случиться. Но необходимости активно действовать не было! Если он встанет и оденется, то заняться все равно нечем. Вахту ему стоять не нужно — по закону он на борту всего лишь пассажир, и, пока не прекратится шторм, или не возникнет какая-либо непредвиденная опасность, ему совершенно нечем забивать себе голову. Можно вдоволь выспаться: не исключено, что впереди, когда он вернется к исполнению возложенного на него поручения, его ждут беспокойные и бессонные ночи. Он может позволить себе поддаться охватившей его сейчас расслабленности.
— Прекрасно, Браун, — произнес он, придав голосу тот оттенок безразличия, за которым всегда так следил, — сообщите мне, если погода улучшится.
— Завтрак, сэр? — Изумление, прозвучавшее в голосе Брауна, было очевидным, и это доставило удовольствие Хорнблауэру. Это было единственное, чего Браун никак не мог ожидать от своего неугомонного капитана. — Кусок холодной говядины и стакан вина, сэр?
— Нет, — заявил Хорнблауэр. Он боялся, что его желудок, в любом случае, такого не выдержит.
— Ничего, сэр?
Хорнблауэр даже не снизошел до ответа. Он выказал себя непреклонным, и это была маленькая победа. У Брауна наблюдалась тенденция выказывать по временам слишком собственнические настроения и быть чересчур самодовольным. Этот инцидент поможет снова поставить его на место, несколько развеет его заблуждение о том, что он так хорошо знает натуру своего капитана. Хорнблауэр был уверен, что никогда не станет героем в глазах Брауна, в лучшем случае он будет воспринимать его как оригинала. Он спокойно уставился на палубный бимс, находившийся прямо над его носом. Это продолжалось, пока сбитый с толку Браун не удалился. Затем снова устроился поудобней, стараясь не потревожить желудок неосторожными движениями. Он был доволен своей судьбой, ему доставляло удовольствие лежать и мечтать в полудреме. Прекращение западного ветра будет означать для него встречу с бригом, полном мятежников. Что же, хотя он и удаляется от них со скоростью одной или двух миль в час, он настигнет их так скоро, как только в состоянии будет сделать это. А Барбара была так прекрасна.
К концу вахты его сон стал настолько чутким, что его пробудили трели боцманской дудки, вызывающие нижнюю вахту, звук, который ему часто придется слышать теперь. Он позвал Брауна, вылез из кровати и торопливо оделся, чтобы успеть захватить последние минуты дня. Когда он выбрался на палубу, глазам его предстало все то же безрадостное зрелище: неразрывная серая стена облаков, серое, с белыми хлопьями, море, изборожденное короткими, резкими волнами Канала. Шторм еще продолжался в полную силу, под ударами ветра вахтенные офицеры сгибались, надвинув поглубже на глаза свои зюйдвестки, а матросы жались в поисках защиты к наветренному фальшборту. Оглядевшись вокруг, Хорнблауэр убедился, что его появление на палубе вызвало определенную сумятицу. Для экипажа «Порта Коэльи» это был первый раз, когда они могли увидеть его при дневном свете. Вахтенный мичман, получив толчок локтем в бок от помощника штурмана, нырнул вниз, видимо, чтобы доложить о его появлении Фримену. Можно было также заметить толчки, которыми матросы впереди привлекали внимание друг друга. Черная стена тарполиновых плащей запестрела белыми пятнами — это лица людей поворачивались в его сторону. Они обсуждали его — Хорнблауэра, который потопил «Нативидад» в Тихом океане и сражался с французским флотом в бухте Росас, а в прошлом году удерживал Ригу в борьбе с армией Бони.
Теперь Хорнблауэр относился с определенным равнодушием к возможности служить предметом обсуждения для других людей. На его счету были неоспоримые достижения, крупные победы, за которые он нес ответственность, и тем самым, заслужил свои лавры. Его слабости, подверженность морской болезни и угрюмость могли теперь вызывать улыбку, а не насмешки. То, что позолоченные лавры скрывали под собой шипы, известно было только ему одному, и никому больше. Они не знали о его сомнениях и терзаниях, ни о допущенных им ошибках, они не знали, как это знал он, что если бы под Ригой он отозвал канонерки на пять минут раньше, как это и нужно было сделать, юный Маунд был бы сейчас жив, и стал бы выдающимся морским офицером. То, как Хорнблауэр руководил эскадрой на Балтике было описано в парламенте как «прекраснейший за последние годы пример использования морских сил против сухопутной армии». Хорнблауэр знал о своем несовершенстве, но другие, похоже, смотрели на это сквозь пальцы. Он мог смотреть в глаза своим собратьям по профессии, как равным. У него была жена: красивая, из хорошего рода, со вкусом и тактом, жена, которой можно гордиться, а не такая, за которую ему приходилось краснеть в свете — бедняжка Мария, лежащая в забытой могиле в Саутси.
Из люка появился Фримен, завязывая на ходу ремешки непромоканца.
— Барометр начал подниматься, сэр, — прокричал он, сложив ладони рупором. — Скоро шторм начнет стихать.
Хорнблауэр кивнул, хотя в этот самый момент сильный порыв ветра взметнул полы его плаща — сами по себе эти порывы предвещали, что шторм близится к концу. Наступали сумерки, возможно, с закатом море ветер начнет слабеть.
