— Главный вождь франи, — продолжал он, — послал тебя убивать людей земли Турбуаи, но буря выбросила твой корабль на землю Фату-Хива. Море поступило справедливо, оно помогло людям земли Турбуаи и отдало нам в пищу тело наших врагов. Но мы сыты. Мои люди сделают из твоего тела еду для твоих франи. — Старый маркизанец говорил сдержанно, солидно, с подобающим вождю достоинством и вдруг крикнул толпе, почти ликуя: — У воинов франи нет пищи, они голодные, так пусть наполнят свои животы этим краснобородым!
Толпа ответила взрывом восторга. Сотни глоток в диком экстазе начали скандировать:
— Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана таа-хи-туэ! Тукопана великий, как океан! Тукопана великий, как океан!
Когда страсти немного утихли, вождь опять обратился к Дэвису:
— Твое тело и голову, краснобородый, воинам франи отвезут на каноэ два твоих человека, те, кого ты укажешь. Говори, я тебя слушаю.
По спине Дэвиса заструился холодный пот. Собрав последнюю волю, он едва принудил себя улыбнуться:
— Не торопись, великий Тукопана. Посмотри, разве на мне и моих людях такая одежда, как у воинов франи?
— Твои люди все белые.
— У людей земли Паумоту такой цвет кожи, как у тебя, великий Тукопана, но ты родился на земле Фату-Хива. Я сказал правду, мои люди пришли из страны Марите. Если бы они были воинами франи, я не мог бы стать их вождем. Посмотри, разве цвет моей кожи не такой же коричневый, как у тебя? Или ты видел коричневых вождей у воинов франи?
Тукопана насупился. Похоже было, этот довод его озадачил. Или он удивлялся поведению Дэвиса. Краснобородый пленник понимал, что его ожидает, но был спокоен и даже беспечно улыбался.
— Когда твои люди, — говорил между тем Дэвис, — будут делать из моего тела еду для воинов франи, прикажи им хорошо опалить на костре и голову. Пусть останутся целыми только мои голубые глаза. Если твои люди не знают, как это делается, я могу тебе сказать. Глаза нужно залепить мокрой землей и поливать соком молодого кокоса, пока голову будут держать над огнем. Так делают таипи на земле Паумоту, и глаза всегда остаются целыми. Тогда главный вождь франи, может быть, и поверит, что твои люди убили его воина. А если ему подадут неопаленную голову с коричневым цветом кожи, он будет только рад, скажет, что Тукопана прислал ему тело своего таипи, отцом которого был, наверное, человек из страны Марите, подаривший сыну голубые глаза. Моих людей главный вождь франи слушать не будет, франи не верят людям из страны Марите.
Маркизанец был явно смущен. Вряд ли ему доводилось слышать подобные речи от пленников, сознававших свою обреченность. Этот краснобородый говорил о собственной голове, будто принадлежала она вовсе не ему. И с другой стороны, он был прав. Когда люди из Страны Марите приходят на Фату-Хиву, у многих женщин потом действительно рождаются дети с голубыми глазами. Правдой было и то, что у всех вождей франи цвет кожи только белый.
Но, отдавая должное мужеству пленника, менять свое решение вождь, видно, не собирался. Уж больно заманчивым было послать такой «подарок» главному вождю франи. И вместе с тем маркизанца теперь, должно быть, терзали сомнения.
— Ты не боишься смерти, краснобородый? — спросил он, как бы досадуя на самого себя.
Дэвис не ответил. Взгляд его остановился на маленьком Томе. Выйдя из клетки, юнга попал в окружение женщин, которые, пританцовывая, принялись осыпать его лепестками цветов. Так у маркизанцев начинался обряд усыновления.
— Ахлу! Ахлу! — выкрикивал женский хоровод. — Ахлу, ахлу, раррар тата тане! Веселись, веселись, ясноглазый молодой мужчина! Ахлу, ахлу, тайо па-ра-ри! Веселись, веселись, друг прекрасный.
Ничего не понимая, но следуя совету капитана, несчастный юнга заставлял себя улыбаться: подавляя всхлипы, тонко и часто всхихикивал сквозь предательские слезы. Потом вдруг запел с внезапно нахлынувшей яростью:
За валом вал гремит волна,
И парус мачте не родня.
Но что нам ветер, что волна?
Нам дьявол брат и меч судья…
Вся площадь замерла в великом изумлении. Забыв о краснобородом пленнике, вождь по-птичьи вытянул шею и застыл, не смея шелохнуться.
В тот момент у Дэвиса и мелькнула, как ему показалось, спасительная мысль: убедить вождя, что они с юнгой родные братья.
Он знал: по обычаю, существовавшему на архипелаге Паумоту и Маркизских островах, человек, решивший кого-то усыновить, одновременно объявлял своими детьми всех его братьев и сестер. Правда, пока обряд усыновления не начался или его не успели еще довести до конца, от своего намерения стать приемным отцом обычай разрешал отказаться. Но сейчас это значило бы, что вождь должен собрать и принародно съесть все те лепестки цветов, которыми женщины осыпали юнгу. Иначе его отказ считали бы недействительным. Пренебречь же обычаем вождь не мог. В таком случае он утратил бы свой авторитет главного хранителя всех традиций племени.
— Э мауру а вау, таахи каттам! Я счастлив, великий отец! — не дав опомниться Тукопане, сказал Дэвис, как только умолк юнга. Это была ритуальная фраза, которую полагалось говорить молодому человеку, с благодарностью принимающему покровительство приемного отца. Дэвис произнес ее громко, почтительно и, как требовал обычай, склонив голову на грудь.
Вождь, очевидно, сначала подумал, что краснобородый перевел ему смысл песни усыновленного юнги, но быстро сообразив, в чем дело, свирепо выпучил глаза.
— Паурки! Тутаи оури! Свинья! Негодная тварь! Ита маитаи нуи! Лжец, подлый обманщик! Кутуи франи кархоури! Трусливый белый француз! — Он так кричал, что казалось, вот-вот задохнется. — Сабби, ати пои! Болван, дурная голова! Опу эна миконари! Темный, как ночь, христианин!
Неожиданно объявив себя братом маленького Тома, Дэвис, разумеется, не предполагал, что его хитрость вызовет у Тукопаны такой бешеный гнев. А причиной всему было то, что Дэвис, сам того не желая, перед всем племенем выставил великого и мудрого вождя человеком, достойным, по понятиям полинезийцев, презрения.
Дело в том, что на Фату-Хиве и многих других островах Океании, где существовал каннибализм, родственным связям придавалось очень большое значение. Чтобы какой-нибудь из родственников члена касты бесстрашных случайно не оказался у него на столе в качестве закуски, полагалось знать не только всех членов своего рода, но и тех, кто так или иначе с ним породнился. Если обнаруживалось, что кто-то не знает пусть даже своего десятиюродного брата, в глазах соплеменников тот терял всякое уважение, ибо это значило, что, встретившись с родственником, он мог при известных обстоятельствах убить его и тем самым совершить поступок, который у полинезийцев считался не преступлением, но гнуснейшей низостью.
