– В Томбукту! – ответил он.
Глава четырнадцатая
Отделались
В Томбукту! В город, где как бы сосредоточены все тайны таинственной Африки, в город, через ворота которого никто не переступал в течение столетий и которые, однако, несколько месяцев позже должны были открыться перед французскими колоннами.
Но мавр не мог предвидеть будущего и вел своих пленников в легендарный центр всех торговых сделок пустыни, на великий рынок рабов.
В действительности было маловероятно, чтобы он сам довел их на место назначения. Грабители разбитых судов, слоняющиеся по берегу Атлантического океана, редко удаляются от берега на такое расстояние. Вероятно, шайка мавров, как это обыкновенно бывает, на полпути продаст своих рабов какому-нибудь каравану туарегов, под охраной которых и закончится путешествие.
Эта подробность, впрочем, не имела значения для жалких жертв кораблекрушения. Под конвоем ли мавританского шейха или туарегского, надо было, во всяком случае, пройти более полутора тысяч километров, на что требовалось по меньшей мере два с половиной месяца. Из отправившихся в далекий путь сколько достигнет цели? Сколько человек отметят своими костьми долгий путь, уже и без того усеянный ими?
Первый день пути не показался очень тяжелым. В дороге отдыхали несколько раз, вода имелась хорошая и в изобилии. Но не то предстояло впереди, когда с каждой милей ноги будут обливаться кровью, когда для утоления жажды, зажженной огненным солнцем, будет лишь испорченная вода и то скупо распределяемая.
Хамильтон и Блокхед по крайней мере не узнают этих мук благодаря смерти. Еще не оправившись от лихорадки, едва вступив в период выздоровления, они с самого начала чувствовали слабость. Уже с утра они с большим трудом совершили первый переход. После они чувствовали себя еще хуже. Окоченелые члены их отказывались слушаться, и через несколько километров они уже не в состоянии были сделать лишнего шага.
Начиная с этого момента непрестанная мука началась для них и для их товарищей. Падая почти на каждом шагу, поднимаясь, чтобы тотчас же опять упасть, больные тащились за другими. К вечернему привалу они больше походили на трупы, чем на живые существа, и никто не сомневался в том, что следующий день будет их последним днем.
К счастью, остальные пленники лучше переносили испытания.
Во главе их, как было сказано, шел несколько смущенный капитан Пип. Надеялся ли он еще на что-нибудь? Вероятно, потому, что характер такого закала ни в каких обстоятельствах не поддается отчаянию. Лицо его, столь же непроницаемое и холодное, как обыкновенно, не давало, впрочем, никакого указания на этот счет. Да в этом и не было надобности. Вид его мог бы вселить мужество в самое трусливое сердце.
Рана от удара палкой подсохла на солнце. От крови, сначала обильно текшей, покраснели усы, грудь и плечо. Иные имели бы от того страшный вид. Но не таков был капитан, все существо которого говорило лишь о неодолимой воле. Впереди своего экипажа, он шел таким же твердым, как душа его, шагом и при одном виде его остальные чувствовали в себе энергию и упорную надежду.
После первого своего разговора с шейхом он не произнес и двух десятков слов, да и эти редкие признания он делал исключительно своему верному Артемону, который, с высунутым языком, шел рядом с хозяином.
– Сударь! – произнес капитан голосом, полным нежности, который Артемон прекрасно различал, предварительно страшно покосившись и с презрением сплюнув в сторону шейха, – клянусь, попали мы в переделку!
И Артемон зашевелил своими длинными ушами, точно вынужденный к досадному признанию.
Потом уж капитан больше не открывал рта. Время от времени человек смотрел на собаку, а собака смотрела на человека, вот и все. Но взгляды эти стоили речей!
На привале Артемон сел позади своего хозяина, когда тот растянулся на песке. И капитан поделил с собакой свой тощий паек и воду, которые скупо выдавались им.
За капитаном шли моряки с «Симью», следуя в порядке, не имевшем ничего иерархического. Что думали они? Во всяком случае, они подчиняли свои личные мнения мнению капитана, на котором лежала обязанность думать за всех. Пока начальник их будет питать надежду, они не станут отчаиваться. Приказ действовать, если б он должен был последовать, застал бы их готовыми в какое угодно время.
За последним матросом следовал первый пассажир, а за ним тянулся длинный ряд его товарищей.
Женщины большей частью плакали или жаловались вполголоса, особенно жены и дочери Хамильтона и Блокхеда, беспомощно присутствовавшие при агонии своих мужей и отцов.
Мужчины вообще оказывались тверже, каждый выражал свою энергию в свойственной его характеру форме. Если Пипербом чувствовал голод, то Джонсон – жажду. Если священник Кулей искал действительную помощь в молитве, то Бекер, наоборот, не переставал беситься и бормотать самые страшные угрозы. Что касается Томпсона, то он с сокрушенной душой думал только об отобранной у него сумке.
Рожер находил еще силу для иронии. Находясь около Долли, он старался поднять дух молодой девушки, заражая ее притворной веселостью.
Прежде всего, приступая к обычному сюжету, он широко напирал на непредвиденность этого невероятного путешествия. В сущности, было ли что-нибудь комичнее, чем зрелище этих людей, отправившихся совершить поездку на Мадейру и обращавшихся теперь в исследователей Сахары? Так как Долли, казалось, не вкушала всех тонкостей этого несколько своеобразного комизма, то Рожер, желая заставить девушку забыть горести пути, отважно вступил в обширную область каламбуров. И пошел фейерверк острот, более или менее смехотворных, удачных словечек, для которых все пригодилось ему: шейх, мавры, Сахара, небо и земля, так что наконец громкий взрыв хохота вознаградил его за усилия. Рожер приходил к выводу, что все это не страшно, что нападение мавров в таком коротком расстоянии от Сенегала является безумием, что освобождение наступит, самое позднее на другой же день; что, впрочем, можно будет, в случае надобности, и самим освободиться.
Как было Долли не верить таким утешительным заверениям? Могло ли положение быть действительно опасным, раз Рожер шутил с таким легким сердцем!
Впрочем, ей достаточно было посмотреть на сестру, чтобы последние ее опасения рассеялись.
Алиса не шутила, потому что это было не в ее обычае, но на лице отражалось спокойствие ее души. Несмотря на беспрепятственный уход каравана, несмотря на безнадежно проходившее время, несмотря на все, она не сомневалась в освобождении. Да, спасение придет, Рожер имел основание утверждать это, и все происшедшее является лишь непродолжительным испытанием.
