Молодец, спасибо, поставил диагноз! «Больной перед смертью не икал?» Толку-то что? Наверное, поршневые кольца. В их канавках скопился нагар, кольца потеряли эластичность и не прижимались к зеркалу цилиндров… А может, прогорели выпускные клапана — хрен редьки не слаще: в обоих случаях неполное сгорание смеси, потеря мощности двигателя…
— Скорость, скорость удерживай! Сбрасывай спальные мешки, коробки с НЗ!
— Сбросил…
— Ну?!
— Иду на самолюбии, Коля, теряю высоту…
— Держись, Ванюха! До барьера по расчету двадцать пять километров!
— На двадцать пять больше, чем мне нужно… Скоро будем эфтим местом воду черпать!
— Облегчай ераплан! Шубы сбрасывай, Ваня, унты!
Ваня уже потерял метров сто и теперь шел на высоте двести пятьдесят метров. Скорость у него упала со ста пятидесяти до ста двадцати километров в час, дальше падать некуда — разве что в море… Типун мне на язык, тьфу-тьфу-тьфу!.. Как оно называется, черт бы его побрал… Да, море Рисер-Ларсена… Температура воды минус полтора градуса… А планировать с такой высоты «Аннушка» может… Ни черта она не может… Несколько сот метров! Продержись, родной, молился я, еще десять минут!
— Сбрасываешь, Ваня?
— Все сбросил… В одних кальсонах прилетим…
— Вижу барьер! Еще немножко, Ваня!
— Тяну…
— Давай, давай, Ваня!
Вот она, желанная, любимая… В жизни так не радовался при виде Антарктиды!
— Заходи с западной стороны, Ваня, там барьер ниже!
— Есть с западной стороны…
— Тянешь?
— Теперь дотяну!
— Ваня, давай хором: «Помира-ать нам ранова-то…»
— Пошел к черту!
— Иду! Полосу видишь?
— Вижу.
— Не оставляй любовь на старость, а торможение на конец полосы!
— Спасибо, дай потом записать!
Одна за другой «Аннушки» приземлились на полосу. К машине Крутилина бежали люди с каэшками и унтами.
Семенов
Из кают-компании доносились возбужденные голоса: я прикрыл дверь плотней, мне казалось, что я физически ощущаю чудовищное напряжение, которое пронизывало находящихся там людей.
— Слышишь, Ваня? Они уже одной ногой на Большой земле.
Белов и Крутилин пили чай, крутой и крепкий, почти что чифирь; Крутилин резко отставил чашку и обратил ко мне осунувшееся лицо.
— Не уговаривай, Сергей, я не девочка. Когда летел над открытым морем, так вспоминал дедушку, бабушку и председателя месткома товарища Мышкина!
— Так ведь долетел, Ваня? — с наслаждением прихлебывая чай, подал голос Белов.
— Без груза.
— Самолет можно еще облегчить, — напомнил я. — Вспомогательный движок скинуть, вот тебе сто килограммов.
— Капля в море.
Я готовился к этому разговору уже тогда, когда, бежал с унтами к самолету Крутилина. Я чувствовал себя преступником. Передо мной сидел не остывший от пережитой опасности друг; он был опустошен, в его мозгу кинолентой прокручивались видения получасового полета на дымящей «Аннушке», и едва лишь он поверил, что остался жив, как его снова заставляют садиться за штурвал. Но другого выхода у меня не было.
— Выкарабкивался ты, Ваня, из переделок и почище. Помнишь, как в Мирном садился на одной лыже?
Лицо Крутилина порозовело.
— Было дело… — не без удовлетворения припомнил он.
— А помнишь…
— Но тогда я только своей шкурой рисковал…
— Мы с Андреем были у тебя на борту.
— Так вы свои…
— Ручаюсь за ребят, они согласны.
— Год отзимуешь, на что угодно согласишься, лишь бы домой… Не помешай ты нам, Сергей, прилететь за тобой на «ЛИ-2» — не было бы этого разговора. Себя вини.
— Запрещенный прием, Ваня. Сам знаешь, чем мог закончиться тот полет.
— Моторы остынут, поэты! — нетерпеливо возвестил Белов.
— Разогреем, — отмахнулся я. — Так летим, Ваня?
— Видишь сивый клок? — угнетенно спросил Крутилин.
— Ну?
— Час назад он был черный, как уголь!
— Ай-ай-ай! — Белов насмешливо поцокал языком. — В любой цирюльне тебе за трешку такой вороной блеск наведут!..
— Люди устали, Ваня, очень устали.
— Хотят вместе со мной у Нептуна отдохнуть? — Крутилин становился все мрачнее. — Тягло-то у меня одно — и оно не тянет! Сообразил?
— Сдавайся, Ваня. — Белов похлопал его по плечу. — В случае чего, на тот айсберг сядем, что на полпути. Снимай с ераплана всякую дребедень.
— Может, последние штаны прикажешь снять?
— А что? — с бесшабашной веселостью откликнулся Белов. — Механики тебе из консервной банки такой фиговый листок заделают, что Аполлон позавидует!
— Кончай канитель, Сергей, — устало проговорил Крутилин. — Нас два экипажа, итого восемь душ. Снаряжай Андрея и еще одного-двух, из тех, кого на раз курнуть осталось, и поехали. Выручал я тебя, когда мог…
— Значит, восемь человек останутся зимовать второй год…
Несколько часов назад я был бы счастлив, узнав, что смогу эвакуировать троих. Я и сейчас счастлив, что Андрей в любом случае улетит, он, безусловно, откроет этот краткий список. Кто кроме него? Конечно, Пухов — это два, от него я избавлюсь с особым удовольствием. Груздев?.. Нет, Груздев останется, Нетудыхата больше заслужил право на Большую землю. Они улетят. Для всех остальных жизнь превратится в сплошную муку, много месяцев пройдет, прежде чем исчезнет боль от такого удара. Слишком частым был переход от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде. Вспомнился Пухов, его крик: «Человек не рояль, Сергей Николаич, на нем нельзя играть!» Я представил себе, как войду сейчас в кают-компанию и скажу — ударю в душу, разобью в кровь, уложу наповал… Тошно мне стало от этой мысли.
— Зимовать второй год, — повторил я. — У меня, Ваня, нет власти заставить тебя лететь. Но не думаю, что там, на Большой земле, тебе будет легче от этого.
— Имей же совесть, Сергей! — с горечью воззвал Крутилин. — Мы и сюда летели — закон нарушали: на двух одномоторных над открытым морем. Ведь даже если долетим, начальство из меня лапшу резать будет. Не видать мне больше неба!
— Шевелев с нами, полярниками, пуд соли съел. Он поймет, Ваня.
— Как хочешь, не могу, — решительно отрезал Крутилин.
— Вот-вот заштормит, Серега. — Белов встал, задернул «молнию» куртки. — «Обь» уйдет от айсберга, и тогда нам хана, будем зимовать вместе. Давайте, гаврики, ставить точку.
Коля меня поразил — я ждал от него другого. Я посмотрел ему прямо в глаза — в них читался какой-то намек, обещание! Наверное, так просто казалось, и было это только сочувствие: «Хотел бы тебе помочь, но не могу, сам видишь — не могу». Что ж, давайте — только не точку, восклицательный знак я поставлю! Нас трое в этой комнате, и все мы правы: Ваня в том, что не хочет лететь на машине, которой больше не верит, Коля в том, что времени больше нет, но я тоже прав. Горько тебе, Ваня, станет от этой правды…
— Что ж, Ваня, — сказал я, — что ж, дорогой ты мой Иван Петров сын, тогда вместе с экипажем ты будешь зимовать здесь, со мной.
Крутилин изумленно развел руками:
— Ну, даешь ты, Серега, ну, ты даешь!
— Надеюсь, — я стал максимально резок, — ты не станешь отрицать моего права на такое решение?
— Воля твоя, но с людьми все равно не полечу.
— Решено, — кивнул я. — Сколько возьмешь на борт, Коля?
— Шесть гавриков и по шесть кило барахла на брата.
— Бери семь без всякого барахла.
— Заметано.
Крутилин смотрел на меня невидящими глазами.
— Ты это всерьез, Сергей?
— Куда уж серьезней, Ваня. Твои ребята только полгода не видели Большой земли, а половина моих уже на пределе.
— Что ж, — горестно проговорил Крутилин. — Прозимуем, Сергей Николаич, авось не впервой… Пойду ребят обрадую…
— Летим, Ваня, где наша не пропадала! — вскинулся Белов, и в его глазах я вновь увидел тот самый намек. — Бери четверых, остальных я дотащу.
Крутилин покачал головой:
— Привык ты лихачить, Коля! Тебе что, тебе Шевелев все простит, а мне за эти полеты такие ордена пропишет!..
