— Надя. А ловко вы их! — Она еще не остыла от волнения, и голос ее вздрагивал. — Я думала, у меня сердце выпрыгнет. Одного, второго, третьего — как в кино!
— Лучше бы в кино, — возразил Филатов. — Если б тот, длинный, воткнул в бок перо…
Он пошел на кухню, поставил на плиту сковородку, достал из холодильника яйца и колбасу.
— Входи, не съем.
— У вас губа разбита и щека синяя. Больно? Холодный компресс нужно сделать.
— До свадьбы заживет.
— А вы вообще кто?
— Механик.
— А я студентка второго курса института физкультуры.
— По ночам зря ходишь, студентка.
— Я с тренировки, нам зал дают поздно.
— Так яичницу на тебя жарить?
— Спасибо, не хочу.
— Не хочешь — иди спать, вон в комнате кровать.
— А если я останусь, вы… вы…
— Еще чего! — презрительно бросил Филатов. — Вот что, крошка, топай в комнату и можешь забаррикадировать дверь комодом. А проснешься рано — дверь без ключа захлопывается. Вопросы есть?
— А вы где спать будете?
— Не твоя забота, шагай, шагай!
Поужинав, Филатов постелил себе в кухне на полу, улегся и долго не мог заснуть. Ныла челюсть, мешал полувыбитый зуб, и никак не проходило возбуждение после нежданного и опасного происшествия. Лежать на пальто было жестко и неудобно, и он злился на девчонку, из-за которой не отдохнет как следует: не будь у нее такое перепуганное лицо, мог бы лечь в комнате на диване. Зал им поздно дают, шастают по ночам, и поэтому люди должны в больницах лежать, хотя не люди, поправил себя Филатов, а подонки, особенно этот, с глазами навыкате, рыжий, с кулаком что свинчатка…
Когда в половине седьмого Филатов проснулся от звонка будильника, в дверях кухни, одетая, стояла Надя. Теперь она выглядела куда уверенней, и Филатов еще раз отметил, что девчонка складненькая и что ей очень идет короткая юбка.
— Не выспались? — сочувственно спросила Надя.
— Ерунда. — Филатов встал и натянул брюки. — Извиняюсь,
— Так я пошла, — глядя чуть в сторону, сказала Надя.
— Будь здорова, крошка. — Филатов кивнул и поставил на плиту чайник.
— Могли бы хоть чашку чаю предложить… спаситель!
— Считай, что предложил. Только мне некогда, сама пошуруй в холодильнике.
Филатов пошел в ванную.
— Не очень-то вы любезны.
Филатов остановился и положил руку ей на плечо.
— Послушай, крошка, я в кавалеры не набивался и с цветами тебя не караулил. С чего мне расшаркиваться? Шуруй.
Вернувшись через несколько минут на кухню, он увидел на столе тарелку с бутербродами, чашки с кофе и одобрительно кивнул.
— Молодец, крошка.
— Убедительно прошу вас отныне не называть меня этим дурацким словом!
— Почему это "отныне"? — весело удивился Филатов, осторожно откусывая от бутерброда. — Ты что, жизнь со мной собралась вместе прожить?
— А разве вы после всего не захотите больше со мной встретиться?
Филатов присвистнул.
— После чего это — «всего»? После того, как я на полу, как собака, дрых?
— Если б захотели, легли бы на диване.
— Спасибо за разрешение. Тебе сколько лет?
— Девятнадцать.
— А мне двадцать три. Можешь не «выкать».
— Ты всегда так поздно работаешь?
— А что?
— Заходил бы тогда за мной, у меня четыре раза в неделю тренировки в одиннадцать вечера кончаются.
Филатов развеселился.
— А на кой черт мне это надо?
Надя поджала губы.
— Конечно, можешь и не заходить. Найдется еще кто-нибудь, можешь быть уверен.
— Ну, допустим, зайду. А дальше что?
— Проводишь до общежития.
— Исключительно интересно!
— А в воскресенье можешь пригласить в кино.
— Потрясающая перспектива! — С каждой минутой Надя все больше забавляла Филатова.
— А что тебе еще надо?
— Мне надо, — таинственным шепотом сообщил Филатов, — немедленно, не сходя с места, тебя поцеловать!
— Рано. — Надя торопливо встала, сполоснула в мойке чашки. — Но если не будешь очень торопиться, шансы у тебя есть!
Так в жизнь Филатова вошла та самая "художественная гимнасточка", о которой он часто вспоминал на последующих зимовках. С их встречи прошло уже четыре года. Надя закончила институт и сама тренировала малышек в спортивной школе, трижды провожала Филатова в экспедиции и встречала его, а до загса дело никак не доходило. Филатов оказался бешеным ревнивцем, устраивал сцены, Надя бежала за помощью к Барминым, и следовало пылкое примирение, но ненадолго. Раз десять они уже расставались навсегда, и столько же раз Филатов, как побитая собака, возникал у дверей спортивной школы.
— Ну что мне с ним делать? — хныкала Надя.
— Бить, — советовал Бармин. — Бить смертным боем, а потом обливать ледяной водой. Три раза в день по десять минут после еды.
— Меня нужно брать лаской, — возражал Филатов. — Нежностью.
— Из-за него я отказалась от чемпионата города! Старшего тренера он обозвал "блудливым козлом" и пригрозил сдать в утиль, если он до меня дотронется.
— И сдам, — пообещал Филатов. — Чего он хватает за ноги?
— Но ведь я гимнастка. Это его работа. Думаешь, Саша лечит молодых женщин, не дотрагиваясь до них?
— К сожалению, слишком часто дотрагивается, — сухо заметила Нина. — Значительно чаще и охотнее, чем положено хирургу.
В другой раз Бармин насел на Филатова:
— Ну чего ты тянешь? Не говори потом, что я не предупреждал: останешься на бобах!
— Красивая она очень, — вздохнул Филатов. — Не для меня.
— Брось, ты тоже не лыком шит. Скажем прямо, рожа, глаза разбойничьи, но именно эта дикость и нравится женщинам. Ведь любишь?
— Вопрос! Только… зыркают на нее, гады. Не могу, руки чешутся.
— И хорошо, что зыркают! — заорал Бармин. — Гордись этим, осел! Пиши ей стихи! Могу даже подсказать первую строчку: "Я помню чудное мгновенье".
В результате такой интенсивной обработки наступил длительный сравнительно мирный период, однако у Нади неожиданно заболел отец и она уехала к нему сиделкой, и Филатов опять ушел в дрейф, не расписавшись. Но фотокарточку Нади на сей раз впервые поставил, не таясь, на тумбочку у своих нар, о чем Бармин не замедлил сообщить Нине, а та поделилась важной новостью с Надей, важной потому, что по традиции полярник вешает или ставит у постели фотокарточки только жены или невесты.
…Несмотря на то, что перед дрейфом старые недруги Дугин и Филатов по требованию Семенова обменялись рукопожатием, их отношения теплее не стали. Работали они согласно, повода для ссоры не искали, но своего напарника Филатов по-прежнему не любил: словами простил, но душою простить не мог и не верил его дружелюбию ни на грош. Дугин же, очень ценивший мир и согласие с теми, кого почитал ровней или посильнее себя, подчеркнуто уступал в мелочах, входил в домик на цыпочках, когда Филатов спал, но в друзья не лез и разговоров по душам тактично не поднимал. И хотя это был не подлинный мир, а скорее, как говорил Кирюшкин, «вооруженное перемирие», отношения двух бывших недругов ни у Семенова, ни у Бармина озабоченности не вызывали.
